Период Токугава (1603–1867) – значимое время в японской истории и культуре. После кровавых усобиц страна была объединена под эгидой сёгуната Токугава, в Японии наступил длительный мир, способствовавший распространению грамотности и интеллектуальной активности. В это время формулируются многие мировоззренческие и идеологические подходы, с которыми Япония вошла в мировое сообщество во второй половине XIX в., когда началось создание современной Японии.

В эпоху Токугава Япония подвергла себя добровольной самоизоляции, отношения с заграницей свелись к минимуму. Все европейское (христианское) подлежало безоговорочному осуждению, поскольку вступало в конфликт с основополагающими местными ценностями. Более сложным оказалось отношение к Китаю, который в течении многих веков играл для Японии роль культурного донора. В предыдущий период в Японии господствовала картина мира, согласно которой крошечная и раздираемая усобицами Япония находилась на периферии культурного центра, который помещали или в Индии (так считали буддисты), или в Китае (так полагали приверженцы различных китайских учений); см.: [Мещеряков 2012]. Но в период Токугава ситуация решительно меняется – мирная жизнь и независимость страны (в то время как «исконно-настоящий» Китай был завоеван маньчжурами, а Индия – Моголами) способствовали росту гордости за родину и пересмотру устоявшегося мнения об ущербности Японии.

Проблема культурных заимствований, соотношения «своего» и «чужого» активно обсуждалась мыслителями эпохи Токугава. Наиболее радикальную позицию занимали представители «школы национального учения» (кокугаку), которые фанатично доказывали превосходство «исконной» японской культуры над иноземной. «Исконная» японская культура – это культура, хронологически соотносимая с временем синтоистского мифа и правлениями первых легендарных «императоров». Ее чистота и незапятнанность были позднее «испачканы» китайским лжемудрствованием и буддизмом (часто воспринимался как одно из китайских учений), которые должны быть осуждены и отвергнуты. Показательным примером может послужить сборник пятистиший-танка, сложенных Мотоори Норинага (1730—1801), одним из столпов «национального учения». Этот сборник называется «Сто стихов яшмового копья» («Тамабоко хякусю»), где Мотоори Норинага удалось придать стихам почти публицистический задор, который не слишком свойствен для танка. Китай и «китайское» в этих стихотворениях впрямую поминаются 17 раз – и ни одного раза в положительном значении.  Одно из стихотворений (№ 90) гласило: «Если станешь подражать китайским обыкновениям, то даже истинное сердце наполнится ложью» [Мотоори Норинага 1935, 309].

Представители «национального учения» пользовались при жизни определенным авторитетом, но сёгунат сделал своей основной идеологической опорой неоконфуцианство, и основная часть мыслителей периода Токугава занимала более умеренную позицию по отношению к «настоящему» Китаю, под которым подразумевался Китай не нынешний, а древний, породивший плеяду великих мудрецов. К числу этих «умеренных» мыслителей принадлежал и Нисикава Дзёкэн, который в подтверждение своих мыслей щедро цитировал китайских классиков. Однако и он полагал, что при нынешней «дикой» кочевнической династии Цин заветы великих мудрецов были позабыты.

О жизни Нисикава Дзёкэн (1648–1724) известно меньше, чем о его сочинениях. Он родился на Кюсю в семье торговцев, приступил к серьезному учению только в начале третьего десятка своих лет, когда в Нагасаки открылась частная школа, в которой изучали неоконфуцианство (тогда оно обычно именовалось «Сунской наукой»). Затем изучал астрологию. Когда ему исполнилось 50 лет, в соответствии с обычаями своего времени он передал управление домом старшему сыну и отдал все силы наукам, написав более 20 сочинений.

Сочинения Нисикава Дзёкэн приобрели популярность еще при его жизни, издатели с охотой перепечатывали их. Большинство из них посвящено астрологии, в 1718 г. увлекавшийся наукой о небе сёгун Токугава Ёсимунэ вызвал ученого в свою ставку в Эдо (современный Токио) для расспросов. Дзёкэн был слишком незнатен для того, чтобы лицезреть сёгуна, они общались через посредника. Дзёкэн возвратился в Нагасаки, но впоследствии один из его сыновей стал штатным астрологом при сёгунском дворе.

Помимо астрологических книг, Дзёкэн оставил несколько сочинений, которые имели не только естественнонаучное, но и общественное звучание. Именно эти произведения простые японцы читали больше всего. К ним относятся и сочинения по географии, чью основную мысль можно определить как разновидность географического детерминизма – в них обосновывается жесткая связь между превосходными географическими условиями (автор называл их «водами и землями») Японии, совершенной системой управления и несравненными моральными качествами японцев[1]. Но наиболее читаемым сочинением Нисикава Дзёкэн стало произведение под названием «Тёнин букуро» – «Мешок горожанина» (1692 г.). В предисловии автор самоуничижительно описывает свой замысел таким образом: от людей он наслышался многого, их речи запомнились ему, но рассортировать чужие суждения и мысли автору не по уму, а потому он будет вываливать их на читателя в произвольном порядке, словно побирушка из мешка, куда тот накидал что попало[2]. В послесловии издателя говорится, что название сочинения объясняется скромностью автора, на самом же деле произведение представляет собой настоящий «мешок драгоценностей» (с. 173). Таким образом, возможно и расширительное толкование заглавия – «Мешок премудростей горожанину в помощь».

Бессистемность изложения свойственна многим произведениям японской словесности и возведена в ранг жанра, именуемого «дзуйхицу» - «вслед за кистью». Место дзуйхицу в жанровом многообразии было достаточно заметным, «бессистемность» воспринималась не как недостаток, а как свидетельство многогранности дарования и живости восприятия. Такие произведения, как «Записки у изголовья» («Макура-но соси») Сэй-сёнагон и «Записки на досуге» («Цурэдзурэ гуса») Ёсида Канэёси часто цитировались средневековыми (и современными) авторами[3]. Ссылки на эти произведения имеются и в тексте «Мешка горожанина».

Этот текст делится на две части. Первая состоит из пяти свитков, вторая – из двух. Она является дополнением к основной части и, развивая метафору мешка, имеет подзаголовок «Выбивая [последнюю] пыль». Первая часть формально членится на параграфы, почти каждый из которых начинается со слов «Некий человек (вариант: ученый муж) говорил…». Параграфы второй части лишены такой вводки и представляют собой самостоятельные суждения автора по самым разным вопросам. Разумеется, речи «некоего человека» – не более чем литературный прием. Содержащиеся там мысли и суждения – продукт самостоятельных авторских рассуждений, подкрепленных ссылкой на авторитеты (в основном на произведения конфуцианской классики).

Нисикава Дзёкэн адресовал свое сочинение прежде всего горожанам (под ними подразумеваются ремесленники и торговцы), которые, согласно принятому в ту эпоху социальному делению, занимали последние места в общественной иерархии вслед за самураями и крестьянами. Не возражая в принципе против такой иерархии, автор, тем не менее, подчеркивает первостепенную важность горожан для функционирования всего государственного и общественного организма. Он утверждает:

Хотя в древности из всех простолюдинов горожане стояли ниже всех, с какого-то времени, когда в Поднебесной пошли в ход золото и серебро, горожане стали обладателями золота, серебра и сокровищ Поднебесной, и тогда они стали предоставлять их даже людям благородным и стали как бы выше крестьян. Так что за последнюю сотню лет, когда Поднебесная обрела спокойствие, из числа горожан вышли многие ученые-конфуцианцы, врачи, поэты, мастера чайной церемонии. Вода находится ниже тьмы вещей, но именно она увлажняет и пускает их в рост. Горожане занимают последнее место среди четырех сословий, но они приносят пользу всем. Родиться в таком мире и в таком положении – это ли не настоящее счастье! Находиться внизу и не уступать верху, не завидовать сильным, пребывать в простоте и скромности, занимать соответствующее положение, радоваться, как радуется вол своим сотоварищам, – в этом и состоит радость жизни (с. 87–88).

Отмечая фактическое повышение статуса горожанина, Нисикава Дзёкэн сетует, что сочинений, адресованных непосредственно горожанам, имеется мало. Это и подвигло его взяться за кисть.

Несмотря на то что «объективно» период Токугава был весьма благополучным для жизни «простого» человека (полное отсутствие внешних войн, усобиц, восстаний, редкие эпидемии и недороды) Нисикава Дзёкэн полагал, что живет в «последние времена». Идея регресса пустила глубокие корни на японской почве. В соответствии с буддийскими представлениями, длительное время считалось, что с 1052 г. мир (включая Японию) вступил в период упадка закона Будды, когда просветление и спасение становятся маловозможными; см.: [Трубникова, Бачурин 2009, 294–302]. В период Токугава, когда государство стало отдавать предпочтение конфуцианской (неоконфуцианской) картине мира, на смену буддийскому регрессу пришел регресс конфуцианского толка, согласно которому «золотой век», характеризующийся скромностью и простотой нравов, остался позади. «И в Китае, и в Японии наступили последние времена, когда обычаи приобрели чрезмерную пышность, а многие древние церемонии и прежние обыкновения оказались позабыты» (с. 170). В то же время следует помнить, что переживание ущербности нынешнего века все-таки не обладало такой степенью интенсивности, как в прошлый период, сохранилось множество свидетельств положительной оценки современности[4]; тем не менее, сам Нисикава Дзёкэн неоднократно жаловался на утерю мудрости и упадок нравов, сетовал, что в «последние времена» многие горожане стали нечисты на руку, заносчивы, алчны, склонны к роскоши, украшательству, распутству.

Основной предмет размышлений Нисикава Дзёкэн – это нормы общежития, «правильного» государственно-общественного устройства, сословной и семейной морали, истолкованные, по преимуществу, в конфуцианских терминах. Вместе с тем заметное место в сочинении занимают и рассуждения, касающиеся «японскости» культуры, противопоставленной «загранице», под которой понимается прежде всего Китай (отчасти Индия). Одна из тем такого обсуждения – судьба заимствований, сделанных Японией в Китае.

Деградация, по мнению Нисикава, коснулась всех стран, и тем не менее, он считал Японию лучшей страной в известном ему мире. Чтобы обосновать это, ему приходилось вступать в полемику с суждениями, в соответствии с которыми Япония уступает другим странам. Для их опровержения Нисикава рассматривает три главных аргумента в пользу «ничтожности» Японии – «географический», «хронологический» и «имущественный».

Первый утверждал, что Япония – страна размером «с просяное зернышко», намного меньше Индии и Китая. Соглашаясь с тем, что Япония действительно меньше их, Нисикава Дзёкэн утверждал:

Окружность земного шара составляет 10500 японских ри [1 ри = 3927 м], он не является необъятным. В этом мире много островов, а островов, подобных Японии, насчитывается восемь[5]. И Япония среди них – земля самая большая. Так отчего же называть ее «просяным зернышком»? Если разбить всю землю на 360 градусов, то протяженность Японии с востока на запад составит 12 градусов (с. 169).

Нисикава Дзёкэн был до определенной степени знаком с достижениями европейской географии, и он был, кажется, первым, кто стал применять эти знания для обоснования «достойных» размеров территории Японии.

Далее, Нисикава не был согласен с мнением, что «древность» государства может служить доказательством превосходства.

Глупо считать, что более древняя страна достойна уважения, а более молодая – презрения. В любом случае начало начал Неба и Земли – это пять первоэлементов [дерево, огонь, земля, металл, земля], обладатели души появляются позже. Без воды, огня, травы и деревьев не могло бы появиться и одушевленное. Среди обладателей души сначала появляются насекомые и рыбы, потом – птицы и животные. После птиц и животных – уже человек. Сначала рождаются мелкие травки и деревца, а более совершенные – потом. Сначала рождаются птички и зверьки, а потом птицы и звери. Сначала рождаются люди заурядные, а вот мудрецы появляются после. Сначала появляются обладающие формой и цветом цветы, потом созревают пахучие и вкусные плоды. Форма и цвет – это внешнее и низкое, запах и вкус – внутреннее и уважаемое. Раскрытие цветка зависит от внешнего, приобретение цветком вкуса – от внутреннего. Плод поначалу тверд, семя в нем созревает позднее. То есть лучшее запаздывает, а худшее родится раньше (с.168)[6].

Роскошество публичной жизни тоже не является для Нисикава свидетельством того, что дела в стране обстоят наилучшим образом. Имея в виду прежде всего современный ему Китай и Индию, он писал:

Богатство и бедность страны не определяются пышностью. Там, где нет голодных и попрошаек, – это страна высшего порядка. В стране пышной много сокровищ, но мало еды. В стране скромной мало сокровищ и денег, но еды достаточно. Еда – главное для народа, народ – главное для страны. Когда основа прочна, страна пребывает в спокойствии (с. 164).

Следует признать, что образ жизни японской правящей элиты был действительно весьма скромным по китайским, индийским и европейским стандартам. Сёгунат беспрерывно издавал указы об ограничении роскоши, которые касались и высших должностных лиц в государстве, имущественный разрыв между богатыми и бедными был сравнительно невелик. 

Нисикава Дзёкэн был во всем поборником «срединности», которая предполагает умеренность и отказ от крайностей[7]. Вместе с тем относительно японских заимствований из Китая он высказывается крайне решительно: «За исключением богов-ками и японских песен-ута, всё в эту страну пришло из Китая» (с. 152)[8]. Однако уже в следующей фразе делает важнейшую оговорку:

Но изначально мудрецы этой страны [Японии] изучили ее основы, поняли, что из пришедшего будет применять затруднительно, а что нет, переделали пришедшее в соответствии с сердцами людей этой страны, и люди стали пользоваться этим в жизни. А если что-то пришедшее из стран иноземцев и получало распространение в неизменном виде, то поскольку оно противоречило естеству вод и земель, а также обыкновениям людей этой страны, то заимствованное само собой удивительным образом и без людского участия переиначивалось в духе Ямато[9] благодаря несравненным божествам (с. 152).

Для доказательства тезиса об избирательном характере заимствований Нисикава Дзёкэн приводит несколько примеров.

Первый касается письменности и указывает на изобретение японцами слоговой азбуки (считается, что это произошло в IX в.).

Письменные знаки [имеются в виду иероглифы – А.М.] изначально имели здесь китайский облик, но через какое-то время они изменились, и поскольку Ямато и Китай – это не одно и то же, китайские знаки стали казаться чем-то сильно отличным, и для дел Ямато применять их стало затруднительно. Зачем из любви к диковинкам тешить глаз? Чистое и покойное соответствует естеству вод и земель, и из этого происходит для людей много пользы (с.153).

Престижность родного языка определялась для Нисикава тем, что он был носителем поэтического дискурса, который приобрел в Японии исключительно большое значение[10]. Поэтому в качестве следующего примера заимствования, адаптированного к местным нуждам, выступает именно поэзия. Нисикава Дзёкэн констатирует: китайские стихи пришли в Японию, естественно, из Китая, но под влиянием «мягкой и покойной сути этой страны» они стали «распеваться на манер Ямато» (по всей вероятности, имеется в виду как произнесение иероглифов на японский лад, так и разметка китайского текста, позволяющая читать его в соответствии с правилами грамматики японского языка). Ссылаясь на некоего китайца Мафукэси, родитель которого переселился в Японию, а сын возненавидел китайское и пожелал выглядеть как японец, Дзёкэн заключает: «Если ты родился в какой-то стране, то следуй образцам этой страны – таков закон Неба и Земли» (с. 153).

Следующий пример касается различного восприятия японцами и китайцами одних и тех же норм морали. Как известно, сформулированные в Китае нормы социального общежития имели широчайшее хождение и в Японии. К ним относятся прежде всего «пять связей» (яп. горин, кит. улунь; нормы взаимоотношений между отцом и сыном, господином и подданным, мужем и женой, взрослым и ребенком, между друзьями) и «пять постоянств» (яп. годзё, кит учан - человеколюбие, долг, ритуал, мудрость, верность/искренность). Этими понятиями широко пользуется и Нисикава Дзёкэн. Однако, по его мнению, применение этих норм имеет в Японии свои особенности. В Китае делается упор на человеколюбие и мудрость, в Японии – на долг и мужество (бесстрашие).

Для доказательства своего тезиса Нисикава приводит историю о министре Хань Вэе (1008–1075), который служил при Сунском дворе. Когда этот мудрый и добродетельный человек однажды заночевал в святилище, к нему нагрянул грабитель. Хань Вэй безропотно отдал ему всю утварь, имевшуюся в святилище, а когда грабитель захотел обезглавить его, не стал просить о пощаде и покорно вытянул шею. Грабитель расчувствовался перед таким бесстрашием перед лицом смерти и объявил Хань Вэя самым достойным мужем во всей Поднебесной. Испытывая его благородство, он взял обещание, что Хань Вэй не станет рассказывать о случившемся людям. Хань Вэй сдержал слово, однако впоследствии грабителя изловили и приговорили к смертной казни за другое преступление. Желая, чтобы добродетельность Хань Вэя стала известна людям, грабитель поведал о его бесстрашии.

Нисикава Дзёкэн комментирует эту историю следующим образом.

Если бы Хань Вэй был японцем и повел бы себя так же мягко и гибко, как он себя повел, то женщины, девушки и монахи сочли бы его за человека выдержанного и удивительного. Что до самураев, то – вне зависимости от их положения – каждый из них обругал бы его за отсутствие мужества и сказал, что Хань Вэй не достоин своей должности. Если бы горожанин или простолюдин сказал, что такие дела следует решать добросердечно и полюбовно, он заслужил бы только насмешку. Если воров расплодится много, жить станет невозможно. Подставлять свою шею разбойнику – трусость. И что получится, если вор хотя бы иногда не будет признавать за чиновником его достоинств? Очень плохо, что подчиненных Хань Вэя не было с ним и они не узнали про проступок своего начальника. В Японии посчитали бы Хань Вэя ужасным преступником. Хань Вэй послушался требования разбойника сохранять молчание и держал при себе эту тайну многие годы. Разве он сделал это не из-за страха нажить себе смертельного врага? Не таков путь богов в Японии (с.165).

Нисикава Дзёкэн полагает, что бесстрашие перед лицом смерти и вправду является необходимым качеством благородного мужа. Но смерть от руки разбойника и смерть от руки сюзерена – разные вещи. Поэтому его так восхищает мужественный воин Ота Докан (1432–1486) – популярный герой средневековых легенд и преданий.

Он был оклеветан и убит по приказу его господина Огигаяцу. Когда убийца приблизился к нему, Докан сохранил спокойствие, поправил веер и возгласил стихи: «Если бы я не знал, что уже мертв, я бы оплакал свою жизнь». После этого он подставил шею убийце. Докан был известен своими стихами, в свой последний час он повел себя бесподобно, а эта его песня служит для нынешних людей поучением. Трудно себе представить, чтобы Докан подставил шею вору. В этом отношении китайские и японские представления о человеколюбии и мужестве не совпадают. Это несовпадение касается не только человеколюбия и мужества: все, что пришло из Китая, преображается в этой стране само собой в соответствии с ее естеством. Заимствованное не может оставаться таким, каким оно было вначале, поскольку не соответствует природному естеству здешних вод и земель. Поэтому и китайские священные книги должны изучаться с учетом природной сути этой страны. То же самое верно и в отношении церемоний, утвари, письма. В своей стране следует уважать образцы своей страны. Навеянная божествами скромность и прямота – вот в чем состоит дух нашей страны, которому не научиться у других стран (с.165–166).

Следующим пунктом неприятия китайских обыкновений является отношение к верховному правителю. В древности японский двор заимствовал из Китая многие управленческие принципы, но идея, что каждая династия с неизбежностью растрачивает свою добродетельность и подлежит смене, после некоторых колебаний была отвергнута[11]. Осознание того, что уникальной особенностью Японии является обусловленная синтоистскими божествами несменяемость правящей династии, особенно усиливается после обнародования труда Китабатакэ Тикафуса (1293–1354) «Дзинносётоки» («Записи о правильном божественном наследовании», 1343 г.)[12].

Нисикава Дзёкэн также находится в русле ставших расхожими к его времени представлений о том, что китайские идеи о верховной власти ни в коем случае не подходят для Японии. Он полагает, что в Японии совершенно невозможно появление такого мыслителя, как Мэн-цзы, который утверждал: если правитель смотрит на подданных как на траву и пыль, тогда и подданные смотрят на правителя как на своего врага. Такая эмоция является оправданием для свержения Сына Неба, и такое явление обычно для Китая.

Сердца людей в Японии не могут позволить такого. Иногда и вправду находились люди, которые пытались лишить императора трона, но они не жили долго – небесная кара настигала их. Поэтому-то трон не занимали люди, которые не принадлежали к потомкам божеств, что отражает природное естество этой страны-династии. Слова Мэн-цзы о том, что можно считать врагом государя… являются недопустимыми по отношению к сыну Неба (с. 166–167).

При таком подходе, лишающем «народ» права реагировать на качество власти, он лишается право на историческую субъектность, которой обладает только верховная власть – она-то и должна являться генератором исторического движения. В нашем случае речь должна идти, скорее, о том, что власть в идеале выступает в качестве генератора покоя и отсутствия такого движения. В связи с этим японский императорский двор, в отличие от китайского, выступает в качестве хранителя традиции, само понятие которой имеет исключительно положительные коннотации, ибо зарождение этой традиции относится к «золотому веку».

Нисикава Дзёкэн показывает благодатность несменяемости династии на таком примере.

В давние времена из китайской земли пришел обычай делать вывески, указывающие на название храма, святилища, мавзолея. Древние вывески выполнены искусно, их не писали простолюдины без должности и ранга. На внешней стороне не указывалось имя каллиграфа. На надписях, выполненных известными мастерами в старых храмах и святилищах Киото, имя мастера обычно отсутствует... Такая вывеска обозначается иероглифом «лоб». Имеется в виду, что лицо статуи божества расположено высоко, так что даже высокопоставленные верующие почитают божество глядя снизу вверх, что выражает чувство почтения. Поэтому даже аристократы, люди уважаемые и начальственные, а также высокодобродетельные и высокопоставленные монахи не ставили своей подписи на вывесках. Тем они выражали свою почтительность. Так же обстояли дела и в древнем Китае. Обычай передался нам из другой страны, но в Китае менялись династии и их имена, прежние придворные нравы и обычаи забывались, а в Японии династия не знала перерыва с самого начала, сыны Неба принадлежали к одному роду, и поэтому древние придворные обычаи сохранились до сих пор. Так получилось, что усвоенное нами из китайской страны было там утеряно, а вот в Японии многое из того все равно сохранилось. Очень хорошо обстоят у нас дела и с церемониальностью, и с уважением к святилищам. Что до обыкновений в нынешнем Китае, то там не чураются того, чтобы люди безродные, без чина, ранга и достатка указывали свои имена на лицевой стороне вывесок святилищ и мавзолеев. И делают они это без всякого стеснения и страха (с. 171).

Таким образом обосновывается положение, что не династия Цин, а именно Япония является наследником мудрости и традиций древнего Китая.

Положение о том, что корневым свойством японцев является избирательность в культурных заимствованиях, оказалось чрезвычайно востребованным и в более поздние времена. Во второй половине XIX в., когда началось целенаправленное строительство японской нации и развернулись дискуссии о том, что же представляет собой уникальный национальный характер, утверждение о способности японцев к заимствованиям, которые они умело приспосабливают к своим нуждам, а также гордость за то, что Япония сохранила то, что было утеряно в самом Китае, сделалось общим местом. Однако в объяснении причин такого свойства акценты были расставлены уже по-иному. Если Нисикава Дзёкэн говорил о том, что свойства японцев являются производными от качества японской земли, которая была создана синтоистскими божествами, то мыслители конца XIX в. – первой половины ХХ в. утверждали: способность японцев к заимствованиям обусловлена изначально присущим им бесподобным «национальным характером», который они получили от синтоистских божеств, являющихся их кровными предками. Сторонники такого построения с легкостью впадали в шовинизм, чего нельзя сказать о Нисикава. Он полагал, что «золотой век» остался далеко позади, что японцы – точно так же, как и китайцы, – живут в «последние времена», и это сознание сильно ограничивало употребление превосходных степеней применительно к любому японскому общественному явлению. Что до публицистов конца XIX в. – первой половины XX в., то они сделались поборниками теорий эволюции, прогресса и социального дарвинизма, которые провоцируют создание дискриминационных построений по отношению к тем, кто находится на «низких ступенях» развития. Имеется и еще одно существенное различие. Система взглядов Нисикава Дзёкэн привязывала свойства людей к свойствам среды обитания. Поскольку среда обитания японцев уникальна, то и их свойства не могут быть транслированы вовне. Пассивность сёгуната Токугава по отношению к освоению (покорению) внешнего пространства вполне вписывается в эту мыслительную парадигму. Что до японского тоталитаризма ХХ в., то он, в духе западного колониального просветительства, был чрезвычайно озабочен насильственным навязыванием своих ценностей другим азиатским народам.

Источники на японском языке – Primary Sources in Japanese

Мотоори Норинага 1935 – Мотоори Норинага. Тамабоко хякусю / Фукко синто. Токио: Сюнъёдо, 1935. Т.1 (Motoori Norinaga. Tamaboko Hyakushu / Fukko Shinto. Tokyo: Shunyodo, 1935).

Нисикава Дзёкэн 1988 – Нисикава Дзёкэн. Нихон суйдо ко. Суйдо кайбэн. Каи цусё ко. Токио: Иванами, 1988 (Nishikawa Joken. Nihon suido ko. Suido kaiben. Kai tsusho ko. Tokyo: Iwanami, 1988).

Нисикава Дзёкэн 1996 – Нисикава Дзёкэн. Тёнин букуро / Кинсэй тёнин сисо. Токио: Иванами, 1996 (Nishikawa Joken. Chonin bukuro / Kinsei chonin shiso. Tokyo: Iwanami, 1996).

Переводы – Russian Translations

Дзинносётоки 2002 – Дзинносётоки. Перевод Е.К.Симоновой-Гудзенко / Синто. Путь японских богов. СПб.: Гиперион, 2002. Т. 2. С. 226–239 (Kitabatake Chikafusa. Jinnoshotoki. Trans. E.K. Simonova-Guzenko. 2002).

Ёсида Канэёси 2009 – Ёсида Канэёси. Записки на досуге. Перевод А.Н. Мещерякова. М.: Наталис, 2009 (Yoshida kaneyoshi. Tsurezuregusa. Trans. A.N/ Mesheryakov. 2009).

Кайбара Экикэн 2015 – Кайбара Экикэн. Поучение в радости. Перевод А.Н. Мещерякова // Вопросы философии. 2015. № 3. С. 246–266 (Kaibara Ekiken. Rakkun. Trans. A.N. Mesheryakov. 2015).

Камо-но Тёмэй 2015 – Камо-но Тёмэй. Записки без названия. Беседы с Сётэцу. Перевод М.В. Торопыгиной. СПб.: Гиперион, 2015 (Kamo no Chomei. Mumyosho. Conversations with Shotetsu. Trans. M.V. Toropygina. 2015).

Кэнко-хоси 1970 – Кэнко-хоси. Записки от скуки. Перевод В.Н. Горегляда. М.: Наука, 1970 (Kenko hoshi. Tsurezuregusa. Trans. V.N. Goreglyad. 1970).

Сэй-сёнагон 1975 – Сэй-сёнагон. Записки у изголовья. Перевод В.Н. Марковой. М.: Художественная литература, 1975 (Sei Shonagon. Makura no soshi. Trans. V.Markova. 1975). 

References in Russian

Мещеряков 2002 – Мещеряков А.Н. Рецепция теории «мандата Неба» в древней Японии (VII–VIII вв.) // Япония. Путь кисти и меча. 2002. № 1. С. 52–58.  

Мещеряков 2010 – Мещеряков А.Н. Япония в объятиях пространства и времени. М.: Наталис, 2010.

Мещеряков 2012 – Мещеряков А.Н. Размер имеет значение: эволюция понятия «островная страна» в японской культуре // Вопросы философии. 2012. № 8. С. 72–84.

Мещеряков 2014 – Мещеряков А.Н. Terra Nipponica: среда обитания и среда воображения. М.: Дело, 2014.

Новикова 2014 – Новикова А.А. Синтез восточных и западных географических представлений в трактате «Нихон суйдо ко» Нисикава Дзёкэн (1648–1720) // Вестник Московского университета. Серия 13: Востоковедение. 2014. № 3. С. 30-43.

Родин 2011 – Родин С.А. Политическая культура традиционной Японии / История японской культуры. М.: Наталис, 2011. С. 9–65.

Трубникова 2012 – Трубникова Н.Н. Рассуждения о Японии как «стране богов» в XIII в. // Вопросы философии. 2012. № 8. С. 85–94.

Трубникова, Бачурин 2009 – Трубникова Н.Н., Бачурин А.С. История религий Японии. М.: Наталис, 2009.

References

Mesheryakov A.N. Reception of “Mandate of Heaven” Theory in Ancient Japan (7^th – 8^th Centuries) // Yaponia. Put’ kisti i mecha. 2002. № 1. P. 52–58. Reprinted in: Mesheryakov A.N. Japan in Embrace of Space and Time. Moscow: Natalis, 2010. P. 158–173 (in Russian).

Mesheryakov A.N. Size does Matter. The Evolution of the Concept of “Island Nation” in Japanese Culture // Voprosy filosofii. 2012. № 8. P. 72–84 (in Russian).

Mesheryakov A.N. Terra Nipponica: natural habitat and habitat of imagination. Moscow: Delo Publishing House RANEPA, 2014 (in Russian).

Novikova A.A. Synthesis of Eastern and Western Geographical Views in Nishikawa Joken (1648–1720) Nihon suido ko Treatise // Vestnik moskovskogo universiteta. Seriya 13: Vostokovedenie. 2014. № 3. P. 30-43 (in Russian).

Rodin S.A. Political Culture in Traditional Japan / History of Japanese Culture. Moscow: Natalis, 2011. P. 9–65 (in Russian).

Trubnikova N.N. Discourse about Japan as a “Country of deities” in 13^th Century // Voprosy filosofii. 2012. № 8. P. 85–94 (in Russian).

Trubnikova N.N., Bachurin A.S. History of Religions in Japan 9^th – 12^th Centuries. Moscow: Natalis, 2009 (in Russian).

Uchida Hideo 1971 – Uchida Hideo. Nihon no shukyoteki fudo to kokudokan [Japanese Religious Views on Landscape and Territory]. Tokyo: Daimyodo, 1971 (in Japanese).