От редакции: 31 мая 2016 г. исполнилось 100 лет дочери русского философа Густава Густавовича Шпета Марине Густавовне Шторх. Марина Густавовна очень много сделала для возвращения в философию имени и трудов отца. В 1990-е гг. она начала собирать архивные материалы для его интеллектуальной биографии. Она переписывала от руки его статьи, расшифровывала письма к родным и друзьям. Вместе с томичами она готовила книгу «Шпет в Сибири: Ссылка и гибель». Она принимала самое активное участие в подготовке Собрания сочинений Шпета (продолжается с 2005 г., вышло 11 тт.). К сожалению, из-за болезни глаз она не смогла продолжать работу с архивами. Тогда она освоила компьютер и стала сама набирать свои воспоминания. Мы поздравляем Марину Густавовну с юбилеем, желаем ей здоровья и благодарим за возвращение имени Шпета в русскую философию и культуру. Ниже публикуются фрагменты из ее воспоминаний.

Из воспоминаний

 Несколько лет назад, когда интерес к Густаву Шпету стал возрождаться и были открыты архивы, я начала заниматься сбором рукописных материалов моего отца. Но зрение помешало мне продолжить начатое дело. Читать рукописи я уже не могла (хотя очень увлекалась этой работой), поэтому решила написать хоть то, что помнила из его жизни и из моей. Для этого мне пришлось освоить компьютер. Дело двигалось с переменным успехом. Закончить книгу «Воспоминаний» я не успела, но отдельные наброски о жизни того времени, кажется, получились.

Как мама ездила за продуктами

В зимнее время 1919–1920 гг. продукты возили на моих саночках. Помню как однажды, привезли половину барана. Это было событие! А потом пошли американские посылки. Была пшенная каша, сахара не было совсем. К еде отец относился достаточно спокойно. Единственно, чего он не переносил, так это пшенной каши. Это отвращение сохранилось у отца со времен Гражданской войны и голода в Москве. В это время единственное, что можно было достать, это пшено, иногда – мука. Но в Москве была соль, которой не было в деревнях, и это было спасением для голодающих горожан. Мама была высокая и стройная, она сшила массу всяких мешочков для соли – полосочек на завязочках. Когда она надевала это свое солевое «обмундирование», то становилась очень «упитанной». Обвязавшись мешочками с солью мама вместе с бывшей горничной своей матери ездила по близлежащим деревням и выменивали соль и мелкую галантерею (алюминиевые дамские гребенки с бортиком, довольно крупные медные серьги-кольца) на продукты.

Фрукты от вице-президента ГАХН

Помню очень хорошо один вечер. Вдруг папа спрашивает: «Кому что привезти из подарков вкусных?» Все что-то заказали. Был очень вкусный вечер. Но я только потом поняла, с чем связано это событие. Оказывается, в тот день его избрали вице-президентом ГАХН в 1924 г. Этот вечер я помню очень хорошо, потому что до этого мы фруктов и не видели совсем.

Гости

К нам часто приходили гости – квартира позволяла устраивать такие званые вечера – Василий Иванович Качалов, Москвин, Сахновский (режиссер из Художественного театра), Анна Ильинична Толстая (внучка Л.Н. Толстого, впоследствии жена философа Попова из ГАХН), супруги Шапошниковы из ГАХН, Екатерина Гельцер, Щусев, Борис Борисович Красин (композитор, брат большевика Красина) и др. Всех, конечно, трудно припомнить, ведь мы тогда были маленькими детьми. Но так как большая комната, где обычно собирались гости, была смежная с нашей детской, то, как правило, мы старались дверь (она была двухстворчатая) приоткрыть, хотя тут же засыпали. А в большой комнате полным ходом шло веселье – благородное, остроумное, с танцами, с разговорами, с шутками.

Приходили к папе Волков, Поляков из «Мусагета» и «Скорпиона», сидели с ним в кабинете, разговаривали, потом могли выйти в столовую обедать или пить чай со всеми. А так, у папы был кабинет, и все деловое общение проходило у него в кабинете.

Папа был знаком со многими поэтами и писателями: с Есениным, Мариенгофом был в большой дружбе. Потом стали приходить к нам и устраивали у нас вечеринки на всю ночь. Качалов приходил рано, всегда заходил к нам в детскую, сядет к каждому на кровать и скажет несколько слов, а в соседней комнате до утра.

Вспоминая, отчетливо вижу всех как бы «чредой выходящих из ясных вод» – я имею в виду учеников и гахновцев – все умные, интересные и в то же время очень разные. <…> Самый интересный и яркий из этого круга был Александр Габричевский. С ним и я, и вся семья были хорошо и близко знакомы. Особенно последние годы перед арестом он очень часто к папе заходил. Обедал с нами. Они с папой естественно разговаривали, помню, что разговоры всегда интересные, хотя часто и непонятные для меня, иногда горячо спорили, но разговоров о политике не бывало. Много разговоров о науке, искусстве, последнее время – об издательских делах. Бывало интересно слушать, но понимала немногое, потому и забыла. А более интересные разговоры бывали не за обеденным  столом, а до или после – в папином кабинете.

Конечно, очень хорошо помню обаятельного и милого Андрея Александровича Губера – милейший человек, очень подтянутый и интересный, даже жил у нас года два после папиного ареста. Хорошо общался с детьми любого возраста. Дружил также и с мамой, впрочем, как и Габричевский. Но у Габричевских родители тоже бывали, а у Губера никогда. Волков и Жинкин чаще приходили вместе. С семьей Бориса Валентиновича Шапошникова очень быстро познакомились и подружились все. Жена его Наталия Казимировна (дочь известного трагика Бравича) стала ближайшей маминой подругой на всю жизнь. Я дружила с их сыном Димой, моим ровесником – Дымком, как его звали в детстве. Наши родители обычно снимали дачи на лето в одном мете. Нам тогда было лет по 10. <…> В отпуске Борис Валентинович много времени проводил с нами, детьми. Он был очень красив и в молодости получил в Париже какую-то премию за красоту. В ГАХН он, кажется, был ученым секретарем, а вообще он был художником. Организовывал замечательный «Музей сороковых годов», к сожалению недолго существовавший. Наталия Казимировна была тоже очень красива. С тонким греческим профилем, она была очень наблюдательна и остроумна. У папы было много настоящих друзей – женщин. Прежде всего, А. Коонен, О. Книппер-Чехова, Е. Коншина, Н. Игнатова.

Часто к папе приходил художник Феофилактов. Знакомство с ним относится к первому периоду жизни отца в Москве, дружбе с Белым, Поляковым, Балтрушайтисом и др. Феофилактов много работал в поляковском издательстве «Мусагет», оформлял журнал «Весы». Папе удавалось иногда доставать для него работу, когда он сам работал в издательствах. Изредка заходил он и после папиной ссылки и довольно скоро потом умер. 

Большая дружба была у всей нашей семьи с Анной Ильиничной Толстой – старшей внучкой Льва Николаевича. Она всегда приходила на вечеринки, которые бывали у нас, очень приятно пела под гитару русские и цыганские романсы. Потом она вышла замуж за философа Павла Сергеевича Попова, и они приходили вместе иногда и без компаний. У меня, несмотря на разницу в возрасте, сложились с ней личные дружественные отношения. Она любила моих детей.

Еще у папы были друзья, куда обычно он ходил без мамы. Это музыкальная компания, а они у нас не бывали. Это Нейгауз, Фейнберг, Гнесины; я их не знала. Иногда приходили к нам супруги Сушкины, друзья папы еще до брака родителей. Очень светская и чопорная пара, но вполне симпатичная. Иногда папа ходил к ним один, когда там собиралась мужская компания для игры в винт. И все же самым близким и любимым по-человечески был Юргис Казимирович Балтрушайтис.

Можно подумать, что родители вели очень светский образ жизни и редко бывали дома одни. Это совсем не так: гораздо чаще папа вечерами работал, а мама была с нами. Совместные чтения вслух бывали не особенно часто и только последние годы, когда не стало ГАХН.

Строительство дома в Брюсовском

Когда мы переехали на новую квартиру в Брюсовский (Брюсов. – Ред.) переулок, это было величайшее событие. Когда правительством было объявлено о возможности строительства кооперативных домов, то в один из первых же вечеров после этого постановления (25–26 гг.) отец и его друзья (Качалов и Москвин и Б. Красин, А.И. Толстая, Шапошников, Сахновский, Е.В. Гельцер) решили построить кооперативный дом, архитектурный проект этого дома принадлежал А.В. Щусеву. Москвин и Гельцер бросились на колени перед Щусевым и сказали: «Строй дом!» Так было создано кооперативное товарищество «ДИСК», что означало: «Деятели искусства». И так как строил Щусев, то дали несколько мест на выбор. Выбрали Брюсовский переулок, потому, что это было в пяти минутах ходьбы до театра, а большинство было из Художественного театра. Даже в те годы Москвин, который был очень верующий, настоял, чтобы был молебен и настоящая закладка камня. Все это было проделано. И началось строительство.

Коктебель

Отец не пускал меня в гости в Коктебель, где жил Волошин. Несмотря на хорошие дружеские отношения между ними (Шпет, например, устраивал выставку Волошина в ГАХН, сохранились картины с дарственной надписью Волошина, подаренные Шпету; они обменивались письмами; Шпет подарил Волошину свою книгу «Внутренняя форма слова»). Он был очень недоволен поездками Норы и Маргариты в Коктебель. Наталью Константиновну он не пускал туда категорически.

Отец был против «вольных нравов», которые царили в доме Волошина. Внешняя распущенность, Волошин сам ходил в рубахе, в тоге, женщины ходили без чулок, что в то время было верхом неприличия. Сохранилось одно письмо отца к Норе, где он пишет, что не понимает, каким образом Габричевский мог подойти в трусах к какой-то даме! По его мнению, эта дама должна была не подавать руки Габричевскому, но сказать: «Сперва, пожалуйста, наденьте штаны, а потом к руке прикладывайтесь!» Такие примеры «вольных нравов», царивших в доме Волошина, можно приводить и приводить. Но хочется особо отметить, что когда отец все-таки отпустил маму в Коктебель, то попросил ее, чтобы она там ходила в чулках, так как очень не любил, когда женщины, даже летом, ходили без чулок, и считал это верхом неприличия. Вообще, отец был человеком очень строгих правил. Сам всегда очень подтянут, аккуратно причесан. Свежий воротничок и красиво завязанный галстук – именно это вспоминается в первую очередь. Помню, как он сам мне сказал, что у твоей бабушки (маминой мамы) есть одна изумительная черта, она всегда, даже в очень жаркие летние дни ходила в длинной юбке и легких кофточках с длинными рукавами и воротничком, прикрывавшим шею.

Последнее лето Андрея Белого

Мне было тогда 17 лет. Тем не менее я Белого не читала и ничего не знала о нем. Это был первый год после смерти Волошина. И дом его в Коктебеле был отдан под дом отдыха Союза писателей. Там не было еще никакого музея, а просто дом отдыха. И прямо над нами жил А. Белый с женой Клавдией Николаевной. Конечно, были какие-то встречи. Это было последнее лето в жизни Белого, а потом в открытке А. Белый написал папе о знакомстве с нами в Коктебеле. Таким и запомнился, как и на карточках. Худенький, подвижный, непрерывно опекаемый Клавдией Николаевной, она прямо ни на шаг от него не отходила. К сожалению, совершенно никакого содержания разговоров я не запомнила. Помню только, как, приехав уже домой, рассказала папе о том, что Белый мне очень понравился. Папа мне дал его читать. В первую очередь прочла трилогию, стихи и что-то еще. Мне очень понравилось. Меня потряс его стиль, язык. В трилогию просто влюбилась. Потом, всю осень мы никак не виделись. И тут узнаем, что он умер. Папа присутствовал на панихиде в доме Литераторов. И я пошла с папой на панихиду. Но до конца я не могла остаться, были очень строгие порядки в школе, с прогулами и опозданиями нельзя было, поэтому я ушла. И там папа познакомил меня с Пастернаком. И я так жалею, что речь Пастернака мне услышать не удалось.

Жизнь папы после чистки ГАХН. Переводы

Я пропустила очень важный период жизни папы – последнее папино расставание с уже сильно урезанной философией и последние годы его жизни в семье.

В 1929 г. стали появляться в печати статьи, порочащие ГАХН, потом перешли в откровенную травлю и кончились «чисткой»!

После ликвидации ГАХН папе было разрешено заниматься только переводами, чем он изредка занимался и раньше. Ликвидация ГАХН была для папы и большинства гахновцев трагедией, а как я теперь понимаю, то и для культуры всей нашей страны.

Первое время единственное место, где отцу удалось устроиться, был Детгиз. Один из наших знакомых (не помню, кто именно) сказал по этому поводу, что богатое же у нас государство, если мы можем себе позволить забивать гвозди скрипкой Страдивари. Через некоторое время у отца появились переводы в более солидных издательствах. Большая остановка вышла с переводом «Пиквика» Диккенса с опытными переводчиками Кривцовой и Ланном, где папа был лишь редактором и комментатором. Получив первые корректуры, папа пришел в ужас. Поправки требовались чуть не в каждом предложении. Начались непрерывные телефонные разговоры и свидания, благо жили они близко друг от друга. Второй вариант был немногим лучше. Сколько их всего было, я не знаю, но у нас в доме очень долго хранился сундучок с измалеванными корректурами. Папа требовал от переводчиков не только соблюдения общего стиля автора, но и передачи специфики речи каждого героя. Было много споров, но в конце концов переводчики согласились, и даже был переделан первоначальный договор. Было приписано: при участии и с комментарием Г. Шпета! Комментарий шел отдельным томом. В 1934 г. так и вышло три тома. Но далее, после ареста папы, «Пиквика» печатали без комментариев и без его имени как сопереводчика. Как-то старшая сестра встретилась с Ланном и выразила удивление, что на поздних изданиях нет имени отца. Ланн сказал, что имя не от него зависит, но он считает своим долгом поделиться гонораром. Вскоре Ланн умер, но в своем завещании он написал, какая сумма должна быть передана семье Шпета. О дальнейших изданиях мы ничего не знаем, но я их встречала и, конечно, без имени папы. Несмотря на сложные отношения, Ланн, который всегда вел все деловые переговоры, всегда поступал порядочно. В чьи руки перешли эти договоры, мы не знаем. Но как большинство издателей, никто этим не интересуется, и печатают, что и как хотят, не спрашивая наследников. В начале этой работы папа очень мучился. Но когда отношения наладились, папа работал с увлечением, особенно при составлении комментария. Он был знаком со всеми букинистами Москвы и чего только там ни находил вплоть до расписания дилижансов или рваного листка меню какого-то трактирчика. Последней работой на воле была работа над большим изданием Шекспира. Благодаря помощи Балтрушайтиса он собрал громадную библиотеку о Шекспире и его времени, включая современные исследования западных авторов. Он работал совместно с А.А. Смирновым над общей редакцией всего издания, перевел «Макбета» и сделал большую подготовку к комментариям, огромным (как к Диккенсу). Почти вся эта работа пропала даром. А отец очень надеялся, что после шекспировской работы он уже сможет жить на гонорары и приступить к продолжению и окончанию своих философских трудов. Обо всем этом он говорил мне уже в Сибири. А казалось, он думает только о Шекспире. Он всегда очень увлекался той работой, которую делал.

Библиотека отца

Мама говорила, что отец очень беспокоился о том, чтобы библиотека, в особенности философская ее часть, не была разрознена. Да и литературная часть библиотеки была уникальна. Никогда не было такого случая, чтобы книга, нужная мне, не нашлась у отца в библиотеке. Классики в библиотеке были все. Но куда бы мы после войны ни предлагали отдать библиотеку полностью, никому не было нужно. Ведь мысль отдать библиотеку отца возникла лишь тогда, когда мы уже твердо были уверены в том, что его нет в живых. Сперва мы верили в «десять лет без права переписки» и ждали. Потом, когда началась война, кого-то выпустили, да и случайные письма «оттуда» тоже ждали, кто-то возвращался и привозил весточки, и мы надеялись получить таким образом хоть какое-нибудь сообщение об отце. Но прошло десять лет, и в 1947 г. мама вновь подала прошение о пересмотре дела, ведь срок – 10 лет – истек. Надежда с каждым днем таяла. Полностью растаяли сомнения в смерти Шпета, после того как Солженицын издал «Архипелаг ГУЛАГ». Мы вдруг поняли, что пресловутые «десять лет без права переписки» – синоним расстрела. Фактически же только в 1989 г. мы получили официальное подтверждение о расстреле отца. Это достаточно подробно изложено в книге «Шпет в Сибири: ссылка и гибель».

Возвращаясь к судьбе библиотеки, вспоминается, что после войны мы стали искать библиотеку, которая приняла бы в дар библиотеку отца. Сначала выразила желание минская библиотека. Но старшей сестре пришло сообщение, что институт философии в Тбилиси хочет приобрести эти книги. И мы стали готовить книги к передаче. Это оказалось достаточно сложным делом. Все бумаги шли через маленький магазинчик на Никитской улице. Иначе никак нельзя было это оформить. Приходила к нам одна из старейших сотрудниц магазина, довольно пожилая женщина, звали ее Груня Моисеевна, и старательно переписывала каждую книгу, составляя опись. Но в московских архивах и в семейном архиве этой описи не сохранилось. Возможно, она хранится в Институте философии в Тбилиси или в архивах магазина. Заметим, что Институт философии заинтересовался в первую очередь иностранной частью библиотеки, книги на русском языке им были не нужны. В конце 50-х гг. библиотека была отдана в Институт философии в Тбилиси, уже после смерти мамы. Передачей библиотеки занималась моя старшая сестра Нора. Она была старше меня на 12 лет, наиболее образованная среди нас, училась в аспирантуре в ГАХН. Она разбиралась в этой литературе более хорошо, чем мы с мамой.

«Феноменология духа»

Сегодня осуществилась моя давняя мысль-мечта. Я была в библиотеке и смотрела, листала, держала в руках тетрадки папиного перевода «Феноменологии духа» Гегеля. С другими рукописями такого чувства у меня не бывало. А сегодня было ощущение, что я соприкоснулась с самим отцом. Эти страницы были «живые», и  это был «Он».

Сразу вспомнилась вся история этого перевода. Сперва, еще до ареста, с папой был разговор об этом переводе. Естественно, папа был очень рад. Ведь философия – это самое дорогое, самое близкое, самое любимое, а он давно от нее отстранен. Но почему-то тогда договор не был оформлен. А вскоре – арест и ссылка.

Почти всего Гегеля издали, а этот том задержан. Нет и Шпета. Первому предложили переводить, кажется, Фохту (кто-то из философов это подтвердил), но он отказался, благородно сказав, что этот перевод может сделать только Шпет. Вслед за Фохтом отказались и другие, повторив его аргумент, хотя кое-кто и неискренне. Таким образом был по доверенности заключен договор с отцом. Это было весной 1936 г. Эту зиму я  жила с папой, и при мне пришла эта радостная весть.

Первым делом отец стал выписывать из Москвы массу книг и словарей, которые ему могут понадобиться для этой работы. Потом долго и тщательно составлял график предстоящей работы. И действительно все точно выполнил.

Сейчас, через 70 лет, только взглянув на столь знакомые мне тетради, исписанные зелеными чернилами и столь меня взволновавшие, я поразилась их внешней аккуратностью и четкостью. Чувствуется просто по оформлению, несмотря на трудный почерк отца, что человек в полной творческой форме. А сколько еще оставалось надежд у папы добраться до своих незаконченных философских работ! Вскоре я уехала в Москву и вернулась только через год. Меня поразило, как много папа смотрит в словари, и я спросила: почему так при хорошем знании языка. На это папа ответил, что простого знания недостаточно. А вдруг есть еще какое-нибудь значение, которого он не знает.

Всю зиму 1936–1937 г. папа жил один, но, слава богу, у него была эта большая работа. Когда я была с папой, то ежедневно ходила на почту не только получать и отправлять письма, но и бандероли с рукописями перевода. В Москве мама переписывала очередную тетрадь на пишущей машинке. Из Москвы посылала в Томск один экземпляр переписанного для поправок, и вновь в Москву для внесения этих поправок в остальные экземпляры. Когда я жила в Москве, я ей помогала переписывать, но большую часть сделала мама. Надо отметить, что ни разу ничего не пропало, и почта приходила в 2–3 раза скорее, чем сейчас. Не помню, существовала ли тогда авиапочта, но мы пользовались заказной.

Что случилось с рукописью дальше, не помню, но сразу ее не сдали, а может быть, не приняли. В 37 году мама уехала из Томска 20 октября, а 27-го папа был арестован. С этого момента и рукописные и машинописные материалы были под домашним «арестом». После войны у мамы несколько раз интересовались этим переводом и хотели его напечатать, но без имени переводчика. Мама категорически отказалась.

В 1959 г., т.е. более чем через 20 лет, после некоторых политических изменений в нашей стране, появился этот последний том с именем переводчика и в такой же синей рубашке, как его старшие братья, изданные до войны.

Когда я в начале 1990-х гг. стала разбираться с рукописями отца в архиве РГБ, то обнаружила там извещение Соцэкгиза о расторжении договора на этот перевод менее чем через полгода после его заключения. Кем и когда оно было получено, я не знаю, и теперь уже узнать не у кого.

Лежала эта бумажонка совсем в другом месте, чем все договоры. Наверное, папе его не показывали.

Текст подготовлен к публикации Т.Г. Щедриной