У выдающихся людей нам интересно все – их биография, друзья и знакомые, пристрастия и интересы – вплоть до того, что они предпочитали есть и какую носили обувь. Это так понятно. Они для нас все же эталон, и как приятно чувствовать, что мы сравнимы с ними и не хуже их.

Иные соображения у историка философии, который хочет знать все о своем герое. Его интересуют детали рождения идей, их первичная форма, обстоятельства ее конкретизации и взаимодействия с другими идеями. В этом случае начальный период творчества философа будет так же важен, как и завершающий.

Сейчас мы отмечаем юбилей Л.И. Шестова. Когда-нибудь в России будет написана его полная биография того жанра, который именуется интеллектуальной, и, наверное, в ней будет уделено место описанию первых литературных шагов Шестова, о которых скороговоркой сказано у Н. Барановой-Шестовой.

Она сообщала, что первые опыты писательства Шестова относятся к 1891‒1892 гг. Это была проза. Герои его рассказов – бедные талантливые юноши-идеалисты, мечтающие о том, чтобы «сказать новое слово и начать новое дело» [Баранова-Шестова 1983 I, 12‒13]. Таким «новым словом» должно было стать слово самосознания русской интеллигенции, стоящей перед великой задачей всемирной освободительной миссии России.

На 1892‒1896 гг. выпадает начало научных и философско-литературных выступлений Шестова в киевской печати. Сначала он публикует несколько статей по финансовым и экономическим вопросам [Там же II, 243]. Сейчас их невозможно разыскать из-за распространенной практики анонимности публикаций в киевских газетах. В силу той же причины трудно проверить утверждения о якобы марксизме Шестова. Будущего мыслителя ставят в один ряд с Булгаковым, Бердяевым и Струве с их движением «от марксизма к идеализму». Доказано ли это? Нельзя же не учитывать народнических элементов в научных позициях учителей Шестова – А.И. Чупрова и И.И. Янжула, равно как и того, что киевская газета «Жизнь и искусство», где публиковался Лев Шестов, была определенно народнического направления. Странно, что нет никаких данных о контактах Шестова с киевским «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса». Между тем с одним из активных членов «Союза» – с Бердяевым, он познакомился только в ХХ в.

Всем знакомый Лев Шестов – философ – единственный, с только ему присущей интонацией появляется вместе с выходом книги «Добро в учении гр. Толстого и Ницше. Философия и проповедь». Книга появилась в середине декабря 1899 г. и все сразу же заметили уже знаменитое «Нужно искать того, что выше сострадания, выше добра. Нужно искать Бога» [Шестов 1996, 316]. Это и был Шестов. И таким он оставался до конца дней своих.

Но даже Шестов не родился из ничего, а родился он из Черного, из Читателя, из Л.Ш. – такими были его псевдонимы и криптонимы, которыми подписывались его первые публикации философско-литературного характера в двух киевских газетах – «Искусство и жизнь» и «Киевское слово». Газета «Искусство и жизнь», как это отмечалось в справочнике 1959 г. «отстаивала реалистическое направление в литературе, музыке и живописи и полемизировала с реакционными изданиями» [Дементьев (ред.) 1959, 678]. Согласно библиографии, составленной Н.Л. Барановой-Шестовой, начинающий автор напечатался здесь два раза и всякий раз о философии Соловьева. «Киевское слово», по сведениям того же справочника, было «реакционным, шовинистическим органом», который «превозносил К.П. Победоносцева, а в критических статьях подвергал нападкам литературу гражданских мотивов» [Там же, 677]. В декабре 1895 г., вскоре после того как сменился состав редакции газеты, Шестов опубликовал здесь статью «Георг Брандес о Гамлете».

По каким-то случайным причинам в библиографию не вошли еще две статьи того же периода, бесспорно принадлежащие Шестову. О них упоминается в книге Н. Барановой-Шестовой. Это статьи «Идеализм и символизм “Северного вестника”» (март 1896 г.) и «Значение Пушкина для нашего времени». Благодаря дочери философа мы также знаем, что в «Жизни и искусстве» еще в июле – августе 1895 г. Шестов напечатал рассказ «В мае». И это все «дошестовское» у Шестова (разумеется, за исключением первой книги «Шекспир и его критик Брандес», которая не является предметом нашего анализа).

Но в проведенной сейчас атрибуции имеется некая неопределенность, которая может проясниться только благодаря знакомству с личным архивом философа. Дело в псевдониме «Читатель», который в газете «Жизнь и искусство» подписывал рубрику «Журнальное обозрение». Таким псевдонимом были маркированы его вторая статья о В.С. Соловьеве (9 января 1896 г.) и о «Северном вестнике» (7 марта 1896 г.). Интригует, однако, что «Читатель» появившись вскоре после рассказа «В мае» (20 и 29 июля и 2 августа 1895 г.), теперь подписывает очередные «Обозрения» и полностью вытесняет их прежнего автора – некоего Б.Н.

В этом случае соблазн увязать «Читателя» с именем философа становится сильным. Хочется разгадывать «Обозрения» так, чтобы найти в них присутствие Шестова. Например, в одном из них (за 26 октября 1895 г.) при разборе повести В.Н. Немировича-Данченко «Губернская ревизия» автор иронически сравнивает ее главного героя с Гамлетом, который скоро, в декабре того же года станет предметом анализа у Шестова. В этом же «Обозрении» при оценке повести Горького «Ошибка» «Читатель», т.е. автор, кажется, совершенно по-шестовски спрашивает, является ли «сумасшествие» главных героев дамокловым мечом необходимости или случайностью? Зачем написана повесть? – этим вопросом заканчивается «Обозрение».

Такие догадки могут завести далеко. Ограничимся бесспорным. Небольшое количество написанного и опубликованного Шестовым в ранний киевский период его жизни легко распределяется по следующим рубрикам: 1) рассказ «В мае»; 2) психологическая заметка «Георг Брандес о Гамлете»; 3) две статьи о философии В.С. Соловьева; 4) две статьи о русской литературе.

2

Рассказ «В мае» был напечатан тремя большими подвалами в трех номерах «Жизни и искусства» в конце июля – начале августа 1895 г. и подписан не был. Сюжет его образован отношениями молоденькой барышни, ее молодой мачехи и Гри-Гри, их красивого знакомого Григория Аркадьевича Незимнева, близкого друга главы семейства. И падчерица, и мачеха млеют при Гри-Гри. Наконец, мачеха признается барышне в своей любви к Незимневу и уговаривает ее согласиться на помолвку с любовником, чтобы скрыть от мужа подлинную причину происходящего. Падчерица Татьяна вспоминает глаза Гри-Гри: «…есть в мире глаза, при взгляде на которые нам кажется, будто бы мы искали их всю жизнь… Большие, выпуклые, очень светлые, с глубоким нервно расширяющемся при каждом душевном движении зрачком; эти глаза притягивают к себе все мое существо как маленькая подковка притягивает иглу» [Шестов 1895^а, 2]. Они, глаза, глядят с «вкрадчивой лаской», а когда Гри-Гри «берет ее за руку выше кисти», то ее охватывает «розовая вода счастья». В другой раз на ее сердце находит «ликующая лазурь глубокого майского неба». Наконец чем-то рассказ заканчивается… Кажется, мачеха сбежала от папá с каким-то актером.

Страшно подумать, что другой такой же рассказ «Поквитались» с пояснением «Этюд» (за 6 и 7 сентября) – и тоже неподписанный – принадлежит Шестову: «Очень оригинальный человек часто бывает банальным писателем и наоборот» – не удивился бы он [Шестов 1991, 145].

3

Первой философско-литературной публикацией Шестова стала статья «Вопрос совести», напечатанная в «Жизни и искусстве» в декабре 1895 г. Она была подписана «Черный» – именем-переводом с идиша – Шварцман. Анекдот о том, как эта статья появилась в газете, рассказал сам Шестов. Оказывается, она получилась после работы некоего Т. – сотрудника редакции над его рукописью. Все ненужное – с точки зрения Т. – было снято и оставлено только нужное – о Соловьеве.

Статья, которую не узнал автор, получилась совсем неплохой. С гуманных позиций он осуждает «учено-бессердечные» рассуждения Соловьева о войне. Для последнего война является не чем иным, как болезнью прогресса, т.е. преодолением его «внутренних расстройств»». Соловьеву кружит голову «магическое слово» – культура, и ее успехи он связывает с войной: «…какими бы ужасами не сопровождались войны, они были все-таки необходимы и полезны, ибо они имели важное культурное значение» [Шестов 1895^б]; например, его восхищает, «перенос культурных достижений» из одной страны в другую – «и выходит война очищенной и оправданной».

Но разве война – это стихийное действие? Разве она не дело человека, и разве перестали быть обязательны и святы слова заповедей Господа?

Другая статья о Соловьеве анализирует представление философа о «Нравственности и праве», с которыми он выступил в ноябрьском номере «Вестника Европы» за 1895 г. Соловьев видит нравственность и право явлениями одного рода: право есть частичное осуществление добра. Более того, Соловьев утверждает, что нравственное отношение «может быть правильно и общепринято в терминах правовых». Полемиста беспокоит, что всегда найдутся читатели, «…которые охотно примут первое попавшееся на ум философа хитросплетение за высокую научную истину». Но не абсурдна ли такая позиция: «…выходит, что Евангелие заключает в себе уже основы права» [Шестов 1896^а, 2].

Следующее утверждение Соловьева о том, что «право есть принудительное требование реализации определенного минимального добра или порядка, не допускающего известных проявлений зла» [Там же], вызывает у критика усмешку: итак, «право всегда стремилось либо поддерживать добро, либо бороться со злом». Он удивлен: «Наивность этого определения переходит всякие границы». Л.И. Шестов, не забывший еще своего университетского обучения у И.И. Янжула и А.И. Чупрова, упрекает Соловьева, в том что тот «с историей совсем не считается». Восхищенный историей как прогрессом, Соловьев отказывается видеть ее моральное содержание, хотя и пытается остаться христианином. «И в результате, – заключает Шестов, – трусливое шатание из стороны в сторону, внешняя стройность, соединенная внутренним противоречием, бессодержательность, облекаемая в quasi-научную форму. Правда не нужна г. Соловьеву – он ищет только закрученности построений, ищет под прикрытием евангельского учения. И это ужаснее всего!» [Там же]. В этой «закрученности построений» мелькает узнаваемое, шестовское… Если поднапрячься, то в противопоставлении права и нравственности, объективного закона истории и свободной деятельности людей можно увидеть что-то схожее с напором на Соловьева в 1927 г. в статье «Умозрение и апокалипсис».

4

О том, при каких обстоятельствах была написана первая книга Шестова «Шекспир и его критик Брандес», рассказано у Н. Барановой-Шестовой и повторено десятком исследователей. Они знают, что книге задолго предшествовала уже упомянутая статья «Георг Брандес о Гамлете», опубликованная 25 декабря 1895 г. в «Киевском слове». Прочитав в «Русской мысли» несколько глав книги Брандеса о Шекспире, наш автор «сильно разгневался» на успешного датчанина.

Суть конфликта между известным Брандесом и неизвестным начинающим литератором из провинциального Киева заключалась в следующем. Брандес не устает восхищаться Гамлетом за его совестливость, что якобы и делает его лучшим из персонажей трагедии и даже образцовым европейцем XIX в. Критика не смущает, что Гамлет бежит от действия и постоянно саморефлексирует.

Но в том то и дело, пролагает свою линию Шестов, что Гамлет, будучи только совестливым конечно же, хорош. Конечно, совесть пробудила в нем человека. Но та же совесть вне действия делает его жалким: «Он не умеет ничего и никого любить и не умеет верить» [Шестов 1895^в, 3]. Нужно действие, нужен поступок, на которые Гамлет неспособен.

Эту статью позволительно счесть каким-то отголоском тех идейных страстей, которые обуревали Киев середины девяностых годов XIX в. Провинциальная третья столица – как и вся Россия того времени – спорила о путях развития страны. Принявшая Шестова газета «Жизнь и искусство» занимала народническую позицию, обстреливала марксистов, которых в городе развелось великое множество. В одном номере газета громила плехановский монистический взгляд на историю и ставила дилемму: «Передовое учение или лавочка метафизического старьевщика». В другом номере она выступала против «рыцарей нашей фабричной промышленности». В третьем, в августе 1896 г. она публикует неподписанную статью о бесчеловечной «Продолжительности рабочего дня на наших фабриках и заводах» (Уж не Шестову ли – знатоку фабричного законодательства в России она принадлежала? Тем более что в ней давалась ссылка на его учителя И.И. Янжула). Все хотели какого-то дела. Даже «малых дел».

Исследователи согласны с тем, что «Шекспир и его критик Брандес» – это единственная догматическая книга Шестова» [Баранова-Шестова 1983 I, 30]. Она богата «странствованиями по душам» шекспировских героев и Гамлет здесь – один из многих. Но для автора книга стала только первым выходом в пространство экзистенциальных вопрошаний и ответов. В таком пространстве должны были быть полюса притяжений и отталкиваний. Совершенно не помышляя о них, добрая знакомая автора З.А. Венгерова в рецензии на книгу возразила ему: конечно, автор прав: кто пережил трагедию сомнений и падений, тот глубже проникает в смысл жизни. Однако подобные рассуждения все еще идут на уровне психологии, и Шекспир справедливо признан великим психологом. Но «жизнь при всей ее полноте не заключает в себе конечного смысла бытия… Нужно пойти еще дальше и видеть в его (Шекспира. – А.Е.) изображениях отражение истины, лежащей вне жизни и ее понимания» [Венгерова 1900, 73]. Так открылась дорога к заключительным словам следующей, уже вполне шестовской книги о Толстом и Ницше. Но она начиналась со статьи о Гамлете в «Киевском слове».

5

Из двух статей по литературной тематике первая – «Идеализм и символизм “Северного Вестника”» – является самой удивительной и разочаровывающей. Ведущего сотрудника журнала Акима Волынского газета поругивала постоянно, но мимоходом, не специально, а в перечислении с кем-то. Прямым и главным адресатом критики он и его журнал стали у Шестова. Примечательна причина, которая привлекает внимание критика к «Северному вестнику». Оказывается, журнал еще не утратил ореола, созданного ему прежней редакцией – Михайловским, Плещеевым и другими, но уже «…гостеприимно печатает у себя всякие декадентские произведения, как бы нелепы они ни были… Это факт, заслуживающий внимания» [Шестов 1896^б, 2]. Таковы симпатии и антипатии Шестова.

Увы, его критика груба и поверхностна: «У самого г. Волынского четыре выражения: “критическая философия”, “мистический мир”, “возвышенные символы” и “философские глубины”. Каждое, как видит читатель, из двух слов. И этими выражениями г. Волынский оперирует систематически и последовательно при полном убеждении, что они дают право счастливому обладателю их говорить сколько угодно» [Там же]. Вот так! Пальнул из обреза и пошел далее, присоединившись к толпе, т.е. к «литературному миру», который полагает, что «нет ничего легче для пустых людей объявить себя декадентами и символистами». Вместе с «литературным миром» он особенно возмущен критикой «безопасной для него», т.е. для Волынского, «теней 60-х годов»: «…он поднял руку на то, что так дорого всякому, знающему историю нашего недавнего прошлого, поднял с таким же спокойствием, с каким Дантес поднял ее на Пушкина… Но ему не удалось зачернить деятелей 60-х годов» [Там же]. Шестидесятников Шестов ценит высоко, а в идеализме «Северного вестника» он, напротив, усмотрел «лишь полное равнодушие ко всему, кроме маленьких личных интересов издателей и их сотрудников».

Шестов упражняется в остроумии над «холодными словами» Н. Минского (между тем такое выражение мы встречаем еще у К.Н. Батюшкова), издевательски хвалит Д. Мережковского: «Какое счастье – не мыслить, какая нега – не желать». Очень печально, что Шестов не принимает заунывно-тоскливой «Песни» З. Гиппиус и всего-навсего высмеивает ее. Процитировав последние строфы стихотворения и заявив при этом только одно: «Если так пойдет дело, то весь “Северный вестник” станет тем, чего не бывает, никогда не бывает», – Шестов обнаружил поразительную глухоту к тому, что скоро станет его главным – «порвалась связь времен».

Ужасаясь этой статье, все же сохраним беспристрастие и справедливость. Шестов – настоящий Шестов! – в 1905 г. по-другому оценит «Северный вестник» – как предшественника «Вопросов жизни», пошедших на рискованный опыт объединения сил разгоравшегося «ренессанса».

Другая статья той же группы сочинений называется «Значение Пушкина для нашего времени» и была опубликована в юбилейном номере «Жизни и искусства» – в столетний день рождения А.С. Пушкина 26 мая 1899 г. Она роскошна. Статья еще дошестовская, хотя уже написано «Добро в учении гр. Толстого и Ф. Ницше», и друзья ищут возможности ее издания.

Сильно и искренно сработанная статья о Пушкине рассчитана на юбилейный номер, на публику. В ней звучат мотивы славянофилов и Достоевского. Мощными, крупными мазками Шестов пишет о великом наследии Пушкина. «Это наследие вся русская литература. Когда-то – не так давно еще при слове “литература” наша мысль невольно обращалась к Западу. Там, думали мы, есть все, чем может похвалиться человеческая душа. Там есть Данте, там – Шекспир, Гете, Байрон, Шиллер. Теперь не то: теперь люди западной культуры с удивлением и недоумением идут к нам, своим вечным ученикам, и с жадной робостью прислушиваются к новым, не совсем понятным им словам русских писателей… К кому идут, у кого учатся? У гр. Толстого, каждое произведение которого передается чуть ли не по телеграфу в близкие и отдаленные страны, у Достоевского, которому тщательно, хотя и безуспешно подражают и французские, и немецкие, и английские и итальянские романисты. А граф Толстой и Достоевский – это духовные дети Пушкина; их произведения принадлежат им только наполовину, другая половина – и лучшая – принята ими как готовое наследие, созданное и сохраненное их великим отцом» [Шестов 1899, 1].

Не только Толстого и Достоевского он зовет духовными детьми Пушкина, не только говорит о том, как Пушкин расчислил путь для Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Гончарова, Островского и Писемского. Шестов искренне убежден, что даже в идеалах 60-х гг. можно разглядеть «одну неизменную надпись – ad maiorem gloriam Пушкина».

В чем же значение Пушкина, значение не только для России, но и для всего мира? «Пушкин учит гуманности», – повторяет Шестов определение Белинского и развивает его. Задача учить гуманности «гораздо сложнее, гораздо глубже и труднее». От поэта ждут, чтобы он изображал жизнь такой, какой она бывает на самом деле. Но мы знаем, что на самом деле жизнь менее всего учит гуманности. Великие писатели западных стран не смогли найти в жизни те элементы, «…которые бы примирили видимую неправду действительной жизни с невидимыми, но всем бесконечно дорогими идеалами, которые каждый, даже самый ничтожный человек, вечно и неизменно хранит в своей душе» [Там же]. А Пушкин нашел их – это Татьяна. Ее победа над Онегиным есть «символически выраженная победа идеала над действительностью». «Эту победу он не выдумал – он только отметил то, что было на самом деле, что он видел своими глазами в русской жизни» [Там же].

Хорошо, что читатели 1899 г. еще не знали «Апофеоза беспочвенности»: «У Пушкина Татьяна является весталкой, приставленной охранять священный огонь высокой нравственности…» Мужчине-воину «…нужен домашний очаг, и он хочет быть уверенным, что дома его права надежно охранены. В том и смысл последних слов Татьяны: “Я другому отдана и буду век ему верна”» [Шестов 1991, 105].

Не только Татьяна, но сам поэт является таким примером. Гений Пушкина, уверяет автор, принуждает нас принять его видение Сальери, когда за очевидным уголовным преступлением мы узнаем нечто большее. Сальери убил Моцарта потому, что не нашел правды «ни на земле, ни выше». Но «есть правда на земле, если люди могут понять и простить того, кто отнимает у них Моцарта, если они могут слезами и умилением встретить великое преступление». Они уходят от Пушкина «окрепшими, утешенными, оправданными». Такой силы гуманизма Шестов не находит на Западе. Достоевский назвал Пушкина всечеловеком. Окончание статьи звучит торжественной одой: «…слову всечеловека суждено господствовать во всем мире. Это будет счастливейшая и величайшая из побед. Не потому, что этим будет удовлетворена гордость русского народа. О, нет! Но при такой победе побежденный будет еще счастливее победителя. Это победа врача над больным и над его болезнью. И где тот больной, который не благословит своего исцелителя – нашего великого поэта – Пушкина?» [Шестов 1899, 2].

6

В статьях «дошестовского» Шестова мы встречаемся с уравновешенным русским интеллектуалом, воспитанным на традициях шестидесятников с их любовью к человеку, желанием полезного и нужного дела и непритязательными эстетическими вкусами. В нем нет нигилистических резкостей, а есть трезвость реалиста, параметры которого заданы тогдашними «властителями умов» от Добролюбова до Лаврова и Михайловского. Такой реализм немного подкрашен культурным патриотизмом, имеющим славянофильские и «достоевские» корни.

Что должно было произойти в душевной и умственной структуре относительно молодого человека (у него возраст Христа!), чтобы потом с унылой последовательностью и потрясающей ясностью предупреждать читателя от обольщения такими простыми и приятными благами существования, как истина и добро? Что-то произошло. Писали о «глубочайшем отчаянии» и «внутренней катастрофе» постигшей Шестова в 1897 г. Сам Лев Исаакович заметил на этот счет следующее: «Те, кто поумнее, разрешают ее просто. Раз догадавшись, в чем дело, они навсегда отказываются от мысли примирить замеченные противоречия. Но тем более настаивают они на необходимости изучения философов – изучения обстоятельного, исторического, даже филологического… За хороший перевод или комментарий к главным трудам Канта можно дать человеку диплом доктора философии, т.е. признать его достаточно проникнувшим в важнейшие мировые проблемы. Для какой надобности еще выдумывать новые системы? или даже писать?» [Шестов 1991, 72].

Источники – Primary Sources in Russian

Баранова-Шестова 1983 – Баранова-Шестова Н.Л. Жизнь Льва Шестова. В 2 т. Париж: La Presse Libre, 1983 [Baranoff-Chestov N.L. The life of Lev Shestov. In Russian].

Венгерова 1900 – Венгерова З.А. Л. Шестов. Шекспир и его критик Брандес // Образование. 1900. № 1. С. 69‒73 [Vengerova Z.A. L. Shestov. Shakespeare and his critiс Brandes. In Russian].

Дементьев (ред.) 1959 – Дементьев А.Г. (ред.). Русская периодическая печать (1702‒1894). М.: Госполитиздат, 1959 [Dementiev A.G. (ed.). Russian periodical press (1702‒1894). In Russian].

Шестов 1895^а – [Шестов Л.] В мае // Жизнь и искусство. 1895. 20 июля. № 206. С. 2‒3 [Anonymous author [Shestov L.I.]. In May // Life and Art. In Russian].

Шестов 1895^б – Черный [Шестов Л.]. Вопрос совести // Жизнь и искусство. 1895. 5 декабря. № 336. С. 2‒3 [Tchyorny [Shestov L.]. Matter of consсience // Life and Art. In Russian].

Шестов 1895^в – Л.Ш. [Шестов Л.] Георг Брандес о Гамлете // Киевское слово. 1895. 22 дек. № 2855. С. 3 [L.Sh. [Shestov L.] Georg Brandes on Hamlet. In Russian].

Шестов 1896^а – Читатель [Шестов Л.]. Журнальное обозрение // Жизнь и искусство 1896. 9 января. № 9. С. 2 [Reader [Shestov L.] Press review. In Russian].

Шестов 1896^б – Читатель [Шестов Л.]. Журнальное обозрение. Идеализм и символизм «Северного вестника» // Жизнь и искусство. 1896. 7 марта. № 67. С. 2 [Reader [Shestov L.]. Press review. Idealism and symbolism in «The Nothern Herald». In Russian].

Шестов 1899 – Л.Ш. [Шестов Л.] Значение Пушкина для нашего времени // Жизнь и искусство 1899. 26 мая. № 144. С. 1–2 [L.S. [Shestov L.]. The meaning of Pushkin today. In Russian].

Шестов 1991 – Шестов Л. Апофеоз беспочвенности. Опыт адогматического мышления. Л.: ЛГУ, 1991 [Shestov L. Apotheosis of Groundlessness. In Russian].

Шестов 1996 – Шестов Л. Добро в учении гр. Толстого и Ницше. Философия и проповедь // Шестов Л. Сочинения. В 2 т. Т. 1. Томск: Водолей, 1996. [Shestov L. The Good in the Teaching of Tolstoy and Nietzsche. Philosophy and teaching. In Russian].