Предлагаемый текст является продолжением статьи [Коцюба 2017], освещающей критический анализ философии Канта в работах М.И. Каринского, представителя духовно-академической традиции русской философии. Первая часть была посвящена кантовской концепции математического знания. Во второй части будет представлен анализ кантовского учения о категориях и основоположениях рассудка в книге Каринского «Об истинах самоочевидных».

Вначале кратко напомним результаты анализа кантовского понимания математики, представленные в первой части статьи. Основной недостаток Канта Каринский усматривает в непоследовательном критицизме, а именно в некритическом признании за математическими суждениями безусловной всеобщности и необходимости, без обоснования логического права на такое признание. Каринский не находит у Канта ответа на вопрос, каким образом синтез, не обусловленный содержанием понятий, может быть основанием всеобщих и необходимых суждений в математике. С точки зрения Канта, математические понятия мы конструируем на основе чистых созерцаний. Конструкция понятия должна соединить понятие с чертами, аналитически в нем не заключающимися, и это обеспечивает синтетический характер математических положений. Но в силу чего мы должны считать характер связи между некоторыми элементами данной априорной конструкции (построения) необходимым и для других образов и построений? Кант приводит теорему о сумме углов треугольника в качестве примера математического априорного синтетического суждения, имеющего общезначимый характер, подчеркивая, что аналитически из понятия треугольника, его углов и их суммы нельзя вывести равенство их двум прямым углам. Необходимость в синтезе элементов, в данном случае треугольника, дающая общезначимость суммы его углов, если она не выводима из содержания понятия треугольника, тогда может быть объяснена свойствами нашей конструирующей способности, в конечном счете, свойствами чистого пространства как априорной формы чувственности. Однако Каринский указывает на пространства в геометриях Лобачевского, Римана, имеющие иные свойства, чем в эвклидовой геометрии. Действительно, в геометриях Лобачевского и Римана сумма углов треугольника не равна двум прямым. Если мыслимы пространства с другими базовыми свойствами, то можно, как полагает Каринский, сделать вывод, что и общие свойства пространства вносятся в его созерцание интеллектом. И самому Канту не чуждо развитие мысли в таком направлении, когда он говорит, что всякий синтез есть дело рассудка, и приводит примеры определения рассудком условий конструкций математических фигур. Но это направление мысли, по логике которого следует признать делом рассудка и определение общих свойств пространства, проявляющих себя в априорных синтетических геометрических положениях, оказывается в противоречии с трансцендентальной эстетикой Канта, где основанием синтеза в математических суждениях признаются чистые созерцания, а не мышление[1].

Разбирая после трансцендентальной эстетики трансцендентальную аналитику, Каринский основное внимание уделяет основоположениям рассудка, которые, как он отмечает, занимают в кантовской системе место «последних посылок знания». Поскольку основоположения составляют применение категорий к явлениям, Каринский прежде дает оценку кантовского учения о категориях. Он считает перспективной мысль Канта, что категории «…представляют понятие об объекте, извлекаемое из естественных функций рассудочной деятельности и следовательно необходимо определяющее эту деятельность» [Каринский 2011, 47]. «Вынести на свет сознания это молчаливо подразумеваемое понятие о предмете, довести до ясного и отчетливого представления то, что темно и скрытно предполагается актами мысли – задача сама по себе очень почтенная, и можно поставить в заслугу Канту, что он указывает на возможность подобных скрытых антиципаций мысли и берет на себя задачу исследовать и точно определить те взгляды на бытие, которые предполагаются самыми элементарными формами мыслительной деятельности» [Там же, 48].

Однако, как и в случае с математическими суждениями, Кант в области логики, с точки зрения Каринского, некритически принимает в качестве основания таблицы категорий определенную классификацию типов суждений без оправдания логической необходимости ее содержания. Кенигсбергский философ полагает, что мы столь же мало можем указать основание, почему наш рассудок «…осуществляет единство апперцепции только посредством категорий и только при помощи таких-то видов и такого-то числа их…», как не можем обосновать, «…почему мы имеем такие-то, а не иные функции суждения, или почему время и пространство суть единственные формы возможного для нас созерцания» [Кант 1994, 107]. Каринский замечает, что «…в этом отожествлении с сущностью мысли системы понятий, о которой открыто признается, что она по своему содержанию не может быть разумно оправдана, сказался, хоть и особенным образом, тот же догматизм, который мы встретили во введении в “Критику”» [Каринский 2011, 50]. Но каким образом Кант может убедить нас, что мы имеем только указанные им формы суждений как функции рассудка? Из простого определения судящей способности как объединяющей представления нельзя еще вывести все виды форм объединения. В перечислении этих форм Кант опирается на авторитет традиционной логики. В опоре на результаты предшественников нет ничего зазорного, но такому философу, как Кант, логично задаться вопросом, на каких основаниях логика развивает свое учение о видах суждений. Ведь сам Кант критически относился к ряду положений традиционной логики, достаточно вспомнить его раннюю работу «Ложное мудрствование в четырех фигурах силлогизма» (1762 г.). В качестве комментария к данному замечанию Каринского следует отметить, что вопрос о полноте и обоснованности кантовской таблицы суждений остается дискуссионным и по сей день. Через десять лет после выхода книги Каринского о Канте Поликарп Гаук в диссертации 1903 г., посвященной кантовской трансцендентальной логике, отмечал, что кантовская метафизическая дедукция категорий, выводящая категории из видов суждений, часто критиковалась и отвергалась. Гаук полагает, что Кант выбирает типы суждений на основе уже сложившейся у него системы категорий, а затем последние выводит из первых и получается логический круг [Hauck 1903, 5]. Диссертант также прослеживает исторические корни кантовской таблицы суждений, отмечая, что Кант вовсе не представил общепринятую в логике того времени классификацию, он следовал прежде всего Мейеру и Ламберту. Некоторые из последующих комментаторов «Критики» были вполне солидарны с Каринским, подчеркивая необоснованность кантовской таблицы суждений. Ганс Корнелиус писал, что Кант не учитывает другие формы объединительной функции в суждениях, например, объединение по аналогии. Он также, подобно Каринскому, полагает, что Кант никак не обосновывает свои добавления в традиционную для его времени классификацию суждений, не выводит их из определенного принципа, и потому нельзя сказать, полна или нет его классификация видов суждений [Cornelius 1926, 55]. Несколькими годами позднее Хайдеггер отмечает в книге «Кант и проблема метафизики» (1929 г.), что происхождение категорий часто ранее и в дальнейшем всегда будет подвергаться сомнению и предметом принципиального возражения будет спорный характер таблицы суждений. Представляя последнюю в готовом виде, Кант не показал, каким образом указанные им четыре класса суждений укоренены в сущности рассудка как способности суждения. Упрек в отсутствии принципа при наборе категорий, который Кант адресует Аристотелю, может быть обращен против него самого [Heidegger 1962, 59]. В 1932 г. Клаус Райх постарался дать требуемое обоснование полноты таблицы категорий. Он выстроил суждения в определенной последовательности, показывающей, как последующие формы суждений предполагаются предыдущими, и затем доказывал, что четыре, не более и не менее, группы суждений выводятся из определения суждения, которое есть «…объективно значимое (модальность) соотношение (отношение) представлений, части которых (следствие: качество) представляют собой аналитические основания познания (следствие: количество)» [Брюшинкин 2008, 19]. Как верно замечает относительно этого доказательства В.Н. Брюшинкин, Райх рассматривает трансцендентальное определение суждения, не относящееся к области общей формальной логики [Там же]. А речь идет об обосновании таблицы суждений в рамках последней.

В 1960-е гг. Ханс Ленк, подводя итоги исследованию вопроса об обоснованности кантовской таблицы суждений, повторил критическое замечание Каринского: «Хотя Кант заявляет, что с синтетическим единством апперцепции… “следует связывать все применение рассудка, даже всю логику”(B134), и определяет суждение через это единство, однако не выводит систематически из него различные функции суждения. Вопреки названному заявлению (B94)[2] он приводит только таблицу логических функций рассудка в суждении (B95), не доказывая, что невозможны другие функции» [Lenk 1968, 7]. Ленк при этом отметил, что уже Меллин, автор энциклопедического словаря критической философии, спрашивал об этом Канта, а в отсутствии единого логического принципа для классификации суждений кенигсбергского философа упрекали Фихте, Шеллинг, Гегель, Рейнгольд, Гербарт. Вместе с тем попытки обоснования кантовской таблицы делались и позднее, одна из последних была предпринята в 1995 г. Михаэлем Вольфом [Wolff 1995], исходящим из предположения, что Кант по недостатку времени перед изданием своей знаменитой книги дал только набросок доказательства полноты таблицы суждений [Wolff 2004, 109]. Вольф взялся реконструировать предполагаемое кантовское доказательство, и снова возникла полемика по этому вопросу; см.: [Nortmann 1998, 406–421; Beckermann 1998, 421–434]. В современном отечественном кантоведении данная тема также нашла выражение: в 2008 г. появилась статья В.Н. Брюшинкина, в которой убедительно показана несостоятельность кантовской таблицы суждений с точки зрения логических правил деления понятий[3]. Брюшинкин пришел к выводу, что «…в основу делений таблицы суждений положены не логические, а трансцендентальные принципы, связанные с возможностью объекта познания. Это говорит о круговом характере кантовской метафизической дедукции категорий. Кант получил в таблице категорий то, что сам вложил в таблицу суждений» [Брюшинкин 2008, 21]. При этом важно отметить, что поднятая тема обоснованности таблицы суждений, прозвучавшая у Каринского, имеет отнюдь не маргинальное значение для философии Канта в целом. О значении этой темы красноречиво высказался в предисловии к книге о кантовской таблице суждений современный кантовед Райнхард Брандт. Из таблицы суждений выводятся категории, которые, со своей стороны, дают план для классификации основоположений. Идеи разума обосновываются в рамках систематики, опирающейся на таблицу суждений. Учение о методе, как доказывает Брандт, также находит место в этой таблице. Таким образом, согласно Брандту, «…форма всех операций рассудка как предмет общей логики заключена в таблице суждений, в ней вся критика, трансцендентальная философия, метафизика (нравов и природы) имеет свой фундамент – если есть скала, на которой выстроено все здание кантовской философии, то ею должна быть таблица суждений» [Brandt 1991, 1].

Рассматривая метафизическую дедукцию категорий, Каринский прежде всего обращается к категориям отношения, поскольку они дают самые важные синтетические основоположения мысли. И здесь он ставит в вину Канту, что тот «…насильственно подгоняет логические схемы к своим взглядам». «Изумительным» Каринский находит вывод категории взаимодействия из дизъюнктивного суждения. Для доказательства согласия между первым и вторым Кант исходит из аналогии между родовидовыми отношениями, имеющими место в дизъюнктивном суждении, и отношением частей между собой в рамках целой вещи, например, тела. В разделительных суждениях объем понятия как целое представляется разделенным на части, которые взаимно определяют друг друга, и части тела определяют друг друга не как причина и следствие, а взаимно. Отсюда Кант делает вывод, что «…образ действия рассудка, когда он представляет себе объем разделенного понятия, совершенно такой же, когда он мыслит вещь как делимую на части» [Кант 1994, 90]. Но выражение «взаимно определяют» в двух случаях, замечает Каринский, имеет разные значения: в первом – мысль об исключении одним членом деления других членов, во втором – «реальную зависимость явлений в одном предмете от другого предмета и наоборот». Из вывода Канта следует, что суждения о взаимодействии чего-либо естественнее всего должны выражаться в разделительных суждениях, подобно тому как суждения о причинной связи выражаются в суждениях гипотетических. Если бы Кант попробовал предложить пример дизъюнктивного суждения, которое говорило бы о взаимодействии между предметами, для него стала бы более явной натянутость его отождествления. Как разделение объема понятия на части ничего не может сказать об их взаимодействии, так и для признания созерцаемых предметов видами одного и того же понятия нам не требуется отыскивать их взаимодействие и не требуется, чтобы виды составляли одно реальное целое.

Не возражая против дедукции категорий субстанции и акциденции, причины и следствия соответственно из категорических и гипотетических суждений, Каринский, исходя из результатов своей диссертации по логике, задает вопрос: почему Кант те стороны в понятии об объекте, которые предполагаются указанными видами суждений, ограничил только вышеназванными двумя парами категорий? Отношения между субъектом и предикатом в суждениях сходства, взаимного расположения в пространстве и времени, количественного равенства, пропорциональности, не подойдут под категории субстанции и акциденции или причины и следствия. Тогда почему весь синтез, соответствующий функциям категорического и гипотетического суждений, сведен только к этим категориям? Обычная логика, устанавливающая данные классы суждений, не ограничивает их кантовскими категориями. Так, возможны частные гипотетические суждения, например: «В некоторых случаях, когда бывает А, бывает и В», которые не могут быть отождествлены с причинно-следственными отношениями, выражаемыми в общих гипотетических суждениях.

Ограничивая все возможные виды синтеза, обнимаемого суждениями, лишь определенными метафизическими понятиями (категориями), Кант не может ссылаться на стремление ограничиться лишь областью чистого рассудка, его первичными априорными понятиями, так как априорность категорий как раз и доказывается у Канта путем метафизической дедукции – выведения их из видов суждений. Если видам суждений может соответствовать и иной синтез, не априорный, то вывод категорий из видов суждений еще не доказывает их априорности. Суждения, с которыми мы имеем дело в процессе мышления, уже связаны с различным эмпирическим материалом. Нет гарантии, что на видах суждений не отразились особенности их содержания, обусловленного эмпирическими условиями. Кант при рассмотрении видов суждений желает абстрагироваться от всякого их содержания и обращать внимание только на «логическую форму», однако, по мнению Каринского, не указывает критерий, который позволял бы ее выявить, иными словами, отыскать то в суждении, что исходит из чистого рассудка.

Каринский полагает, что Кант сам чувствовал шаткость почвы, когда брался доказывать априорность категорий из функций судящей деятельности. Когда он через несколько параграфов переходит к трансцендентальной дедукции категорий и для объяснения ее затруднений (явления вовсе не обязаны соответствовать чистым понятиям рассудка) приводит в пример понятие причины, тогда, для опровержения гипотезы об эмпирическом происхождении понятия причины при объяснении его объективной значимости, Кант, доказывая априорность этого понятия, вовсе не ссылается на существование гипотетических суждений и на свой вывод из них категорий причины и действия, а предпочитает указывать на то, что понятие причины «…непременно требует, чтобы нечто (А) было таким, чтобы из него необходимо и по безусловно всеобщему правилу следовало нечто другое (В)» [Кант 1994, 96]. Иными словами, Кант свидетельство в пользу априорности понятия причины видит в его связи с понятиями необходимости и всеобщности, а не в дедукции этого понятия из формы гипотетических суждений.

Далее Каринский отмечает, что Кант в «Критике» неоправданно исключил из функций отношения суждения о простой одновременности и простой последовательности. Позднее в «Пролегоменах» Кант уже различает субъективные суждения восприятия и суждения опыта, получающие объективное значение и общезначимость через привходящее в них чистое рассудочное понятие. В «Пролегоменах» Кант уже более осторожен в вопросе о выводе категорий из видов суждений, он делает акцент на том, что категории суть понятия о созерцаниях, насколько «…эти последние определены сами по себе, стало быть, необходимо и общезначимо в отношении того или другого из моментов деятельности суждения» [Кант 1965, 120]. Но Каринский принципиально не согласен с тем, что Кант в своем делении не признает возможности суждений о чистой объективной последовательности перемен, не имеющих причинно-следственного характера. На практике мы нередко высказываем суждения, которые выражают последовательность не наших восприятий, а признаваемых общезначимыми фактов, например, исторических событий. Эти суждения претендуют на общезначимое отражение объективной череды событий, но не претендуют с неизбежностью на утверждение необходимой связи между ними.

Но главным Каринский считает то, что выделение Кантом в «Пролегоменах» субъективных суждений восприятия делает уже невозможным вывод категорий из функций судящей деятельности, как это делалось в «Критике», поскольку категории уже выражают не всякий синтез в суждении. Теперь Кант уточняет, что категории есть понятия о синтезе необходимом. Но тогда нужен критерий для различения синтеза необходимого и всякого другого в суждениях. У Канта таким критерием оказываются сами же категории, именно подведение под них представлений делает синтез объективным-необходимым. «Таким образом, чтобы получить из функций суждения категории, составляющие понятие рассудка об объекте, нужно уже наперед уяснить себе это понятие и руководствоваться им же, как критерием» [Каринский 2011, 60]. Получается круг: вначале Кант выводит категории из всех форм синтеза в суждениях, как «определенные в отношении к одной из функций суждения», позднее утверждает, что категориями все формы синтеза не исчерпываются, а определяются только необходимые, но чтобы выделить эти необходимые из всех форм, пользуется категориями, которые должны быть получены только после выделения необходимых форм как их обозначения. Таким образом, поскольку вывод категорий на деле не является выводом, то на него не может опереться и доказательство основоположений рассудка, посредством которых восприятия подводятся под категории. «И действительно, – замечает Каринский, – эти доказательства ведутся Кантом совершенно независимо от мнимого вывода категорий, так что читатель имеет полное право совсем забыть об этом выводе, и ничто в самих доказательствах не напоминает ему о нем» [Каринский 2011, 63].

При этом Канту не удалось согласовать основоположения с категориями количества и качества. В отношении доказательства первого основоположения (все созерцания суть экстенсивные величины) Каринский задается вопросом: зачем Канту нужно было специально доказывать отношение понятия величины к представлениям пространства и времени? Доказательство Канта строится как вывод из двух посылок. Первая утверждает, что все созерцаемое нами пространственно и временно, вторая – все пространственное и временное есть экстенсивная величина. Первая посылка синтетическая, так как Кант допускает возможность иных форм созерцания, но она говорит только о законе нашего созерцания и не может «оправдывать собою основоположения мысли». А Канту нужно, чтобы основоположения рассудка были доказаны как синтетические априорные суждения, и потому он старается показать, что вторая посылка также является синтетическим суждением. Но тогда это означает, что понятие экстенсивной величины не содержится в понятиях определенного пространства и времени. С другой стороны, представления пространства и времени как раз и образуются через последовательный синтез однородных элементов в созерцании, то есть через то, что является определением экстенсивной величины, и тогда экстенсивная величина оказывается неизбежным элементом всякого созерцания в пространстве и времени, следовательно, аналитически выводимым из понятий определенного пространства и времени. То, что понятие экстенсивной величины выражает синтез элементов, не мешает суждению, в котором это понятие выступает предикатом, быть аналитическим. Чтобы сделать вторую посылку действительно синтетическим суждением, Канту нужно так установить понятия определенного пространства и времени, чтобы в них не входило в качестве составного признака понятие экстенсивной величины. Но это, пишет Каринский, конечно, невозможно. Синтетической вторая посылка стала бы в том случае, если бы субъектом ее было понятие о неопределенном многообразном, которое порождается чистой созерцательностью. Такое многообразное может быть мыслимо без понятия экстенсивной величины. И только через синтез, выражаемый понятием экстенсивной величины, такое многообразное давало бы представление об определенном пространстве и времени. Но здесь возникает вопрос, что понимать под этим многообразным, которое должно представлять собой некое неопределенное нечто и притом множественное. Кантовская философия не дает ответа на этот вопрос. Это многообразное должно было бы стать предметом трансцендентальной эстетики как некий неопределенный остаток, который мы имеем, если удалить из созерцаний все, порождаемое синтезом, учение о котором излагается в трансцендентальной логике. Но вместо этого своего «законного» предмета трансцендентальная эстетика говорит о пространстве и времени «как о цельных представлениях», уже содержащих в себе синтез, не рассматривая «того изумительного процесса», каким образом синтез, исходящий от мышления, эти представления сформировал. Таким образом, для разъяснения этого «неопределенного» многообразного в «Критике» места не осталось.

В отличие от доказательства первого основоположения, опирающегося на завуалированный аналитический вывод, второе основоположение, относящееся к группе категорий качества, действительно, содержит в доказательстве синтетические посылки (1. Все явления содержат ощущения как свое содержание; 2. Все ощущения имеют интенсивную величину). Это понятно, поскольку речь идет уже о содержании восприятий – ощущениях, характеристики которых не могут быть аналитически выведены из них до их эмпирической данности. Здесь проблему составляет утверждение априорности синтетического суждения, связывающего понятие ощущения с понятием интенсивной величины. Кант доказывает вторую посылку, в частности, апеллируя к тому, что «всякое ощущение способно слабеть, то есть может убывать и таким образом совершенно исчезать» [Кант 1994, 140]. Таким образом, согласно Канту, возможен постепенный переход от эмпирического сознания к чистому, без всякого содержания, «формальному сознанию (a priori) многообразного в пространстве и времени» [Кант 1994, 139], при котором величина ощущения равна нулю. «…Следовательно, возможен также синтез создания величины ощущения – от его начала, [то есть] чистого созерцания = 0, вплоть до любой его величины» [Там же]. Этот синтез не относится к пространству и времени и является не экстенсивной, а интенсивной величиной. Каринского в данном случае интересует указанная Кантом возможность убывания ощущений. Возможность предполагает условия, при которых она может быть реализована. Когда мы констатируем убывание ощущения до нуля как факт, нам нет надобности выяснять эти условия для того, чтобы удостовериться, что ощущения могут убывать до нуля – сам факт говорит за себя. Но когда мы чисто умозрительно a priori связываем понятия «ощущение» и «убывание до нуля», нам нужно указать условия, при которых эта связь происходит. А эти условия не указаны. Понятно, что если нечто убывает или возрастает, то это возможно только при условии, что данное нечто является величиной. Поэтому когда Кант выводит тезис о том, что предмет ощущений является интенсивной величиной из положения, что ощущения могут убывать, «…основная его мысль выводится из положения, которое само может быть выведено только из нее же» [Каринский 2011, 77]. Само суждение о возможности убывания ощущений, поскольку говорит об эмпирическом содержании представлений, независимом от синтеза пространства и времени, не может претендовать на всеобщность и необходимость, как и всякое суждение, имеющее предметом нечто эмпирическое. Мы не можем a priori говорить о свойствах всех возможных ощущений, равно как и о том, что все они могут убывать, непрерывно проходя бесконечное число степеней, в том числе и низших сравнительно с едва заметными для сознания. Каринский отмечает, что Кант сознавал свое расхождение с собственными установками, когда пытался дать основоположение рассудка, говорящее о содержании восприятий, им же самим признаваемом необъяснимым из независимых от опыта условий познания. В качестве объяснения немецкий мыслитель предлагает различать «качество ощущений всегда чисто эмпирическое», которое «никак нельзя представлять себе a priori (например, цвет, вкус и т.п.)», и «реальное, соответствующее ощущениям вообще, в противоположность отрицанию = 0» [Кант 1994, 144]. Понятие реального, по Канту, означает синтез в эмпирическом сознании вообще, последнее может возрастать от 0 до какой угодно степени, по интенсивности равной некоторой сумме малых по силе ощущений. Поэтому, хотя все ощущения мы имеем a posteriori, их свойство иметь степень может быть познано a priori. Каринский задается вопросом относительно суждения Канта, что можно, совершенно отвлекаясь от экстенсивной величины явления, «тем не менее в одном лишь ощущении, занимающем одно мгновение, представлять себе синтез однородного возрастания от 0 до данного эмпирического сознания» [Кант 1994, 145]. Всякий синтез предполагает некую изначальную множественность. Таким образом, Кант в ощущении, коль скоро он говорит о синтезе, должен также полагать множественность, но особую, не экстенсивную, каковая характерна для пространства и времени. Но у Канта нет в запасе особой формы восприятия для этой неэкстенсивной множественности. Тогда каким образом мы можем a priori предугадывать ее во всех возможных ощущениях? Выходит, что это требование рассудка, чтобы в ощущениях была множественность, но рассудок, по Канту, требует единства, синтеза в отношении извне данной ему множественности.

Самыми значимыми среди Кантовых основоположений Каринский считает относящиеся к категориям отношения: они определяют собою «все важнейшие концепции Кантовой трансцендентальной логики» [Каринский 2011, 83]. В основе доказательства этих основоположений лежит мысль Канта об отличии порядка наших восприятий от порядка существования предметов как явлений. Явления одного ряда наших восприятий мы признаем существующими одновременно, например, при обозрении частей дома, другие явления – следующими одно за другим, например, положение лодки в реке, а какие-то явления (материю) – сохраняющимися при всяком изменении. Выйти за пределы сознания, чтобы сравнить ряд восприятий и ряд явлений, мы не можем. Кант стремится доказать, что только применение категорий субстанции и акциденции, причинности и взаимодействия дает нам возможность установить объективный порядок явлений наряду с субъективным рядом наших восприятий.

Каринский признает верной мысль Канта, что сознание объективного порядка явлений необходимо предполагает активность, «самодеятельность духа», которая начинается ранее того момента, когда мы начинаем эту активность сознавать. Русский логик согласен и с тем, что сознание руководствуется некоторыми неявными предположениями при усвоении материала восприятий. Но вот само обоснование этих предположений у Канта Каринский находит несостоятельным. Свой анализ он начинает с третьей кантовской аналогии опыта – основоположения об одновременном существовании. Тезис Канта: «…одновременное существование субстанций в пространстве можно познать в опыте не иначе, как допуская взаимодействие между ними…» [Кант 1994, 166]. Доказательство этого тезиса у Канта, согласно Каринскому, содержит внутреннее противоречие. Кант говорит о субстанциях в пространстве, но в пространстве все делимо, следовательно, каждая данная в созерцании субстанция представляет собой множество сосуществующих субстанций, на которые она может быть реально или мысленно разложена. Тогда признание даже одной субстанции предполагает взаимодействие ее частей. Но сам процесс взаимодействия для своей установки в сознании уже предполагает установку субстанций, так как просто сменяющие друг друга причины и действия не могут быть признаны взаимодействующими, поскольку последние возникают лишь тогда, когда заканчиваются первые. Таким образом, при полагании условием одновременного существования субстанций взаимодействия между ними условие оказывается возможным только при предварительном наличии его собственного результата. Это противоречие, пишет Каринский, возникает у Канта вследствие воспринятой им установки, что одновременное существование чего-либо можно установить только косвенным путем, все сложное, согласно Канту, не может быть дано непосредственно. При доказательстве основоположения взаимодействия немецкий философ предложил примеры с предметами, которые действительно не могут быть схвачены в одном акте восприятия (земля и луна, части здания). «Однако земля, луна, каждая часть дома также сами по себе суть уже составные предметы и могут рассматриваться как агрегаты многих одновременно существующих субстанций, а потому, насколько они обнимаются одним актом восприятия, должны, по-видимому, прямо доказывать возможность устанавливать одновременное существование многих вещей непосредственно восприятием» [Каринский 2011, 88]. Истоки учения о невозможности непосредственного восприятия одновременных явлений Каринский видит в «достойной великих мыслителей», по его словам, кантовской теории аппрегензии (схватывания), изложенной в первом издании «Критики». Согласно этой теории, чтобы из созерцаемого многообразного получилось единство созерцания, сознанию нужно пройти (durchlaufen) это многообразное, собрать его (синтез аппрегензии), так как мы можем сознавать многообразное в одном представлении не иначе, как через синтез (см. А99). При этом синтез аппрегензии неразрывно связан с синтезом репродуктивного воображения, которым виденное в предшествующих актах восприятия полагается для сознания вместе с настоящим актом восприятия, потому что иначе сознание не имело бы налично данного многообразия для его синтеза. Но этот анализ представления в чистом созерцании Кант переносит на синтез эмпирический, в котором участвуют ощущения. «Этим ощущениям ничто не мешает продолжаться при процессе объединения сознанием многообразного в понятии, когда устанавливается одновременность предметов. <…> Если действительно необходимо, чтобы субъект не терял постоянно из мысли предшествующего, когда переходит к последующему, то разве есть какая-нибудь необходимость этому предшествующему быть необходимо только воспроизводимым и разве не может оно быть непосредственно воспринимаемым?» [Каринский 2011, 91]. Почему только продукты репродуктивного воображения должны иметь устойчивость для возможности их синтеза в одном сознании, а ощущение не может длиться в момент синтеза его с другим? Если может, тогда может быть непосредственно воспринимаемым одновременно являющееся без участия категории взаимодействия. Надобность в последней возникает только для субстанций, которые мы не можем воспринимать одновременно.

Более всего места в своей работе Каринский уделяет разбору кантовского основоположения о временной последовательности по закону причинности. Кант полагает, что для установления объективной последовательности в явлениях нужно, чтобы эта последовательность сознавалась нами как необходимая, подчиненная правилу причинно-следственной связи. Когда наше сознание связывает два восприятия во времени посредством синтетической способности воображения, добавляющей к воспринимаемому в данный момент воспринятое ранее, мы не можем сказать, соответствует ли порядок наших восприятий смене состояний в самом объекте, то есть в самих явлениях. О таком соответствии, об объективной смене в явлениях мы можем говорить лишь в том случае, когда наши восприятия связываются определенным правилом следования одного за другим. Мы не можем воспринимать само время, чтобы с его помощью различать порядок явлений, потому явления сами должны взаимно определять свое место во времени, порядок им придает связывание восприятий посредством причинно-следственных отношений. Таким образом, для Канта закон причинности приобретает всеобщее значение для явлений, так как служит необходимым условием постановки явлений в качестве ряда событий, выражающих объективные изменения. Именно понятие причины указывает, что в восприятиях не субъективно, а объективно должно быть предшествующим, а что последующим. Каринский задает вопрос: где начинается для сознания этот ряд объективных изменений? По Канту, всякое явление получает свое место в ряду событий только через необходимую связь с предшествующим явлением. Получается, что само предшествующее явление получает свое место через необходимую связь со своим предшествующим. Но так мы придем к некоему первому явлению в этом ряду, которое оказывается необоснованным в отношении его объективности.

Другое критическое замечание Каринского обращает внимание на то, что для Канта «…все наши суждения сперва только суждения восприятия; они значимы только для нас, т.е. для нашего субъекта, и лишь после мы придаем им новое отношение, а именно отношение к объекту» [Кант 1965, 116]. Таким образом, вначале сознание смотрит на ряд восприятий как на субъективный. Но как должно смотреть сознание на сами восприятия по отдельности, может ли оно их считать объективными и только последовательность их субъективной? Судя по некоторым высказываниям Канта, они объективны. Так, при рассмотрении постулатов эмпирического мышления вообще, объясняя, что в «одном лишь понятии вещи нельзя найти признак ее существования», Кант пишет: «…только восприятие, дающее материал для понятия, есть единственный признак действительности» [Кант 1994, 174]. Именно эта мысль Канта, замечает Каринский, была основанием для кантовской критики метафизики, в частности онтологического доказательства. Но если критерием действительности является наличная данность в восприятии, то по какой причине смена восприятий должна рассматриваться сознанием первоначально как субъективная, значимая только для субъекта, когда каждое восприятие в отдельности для сознания является реальным? Ведь признание порядка восприятий субъективным означает, что «…для сознания остается неопределенным, считать ли смену за смену в самом реальном или за простую смену в своем восприятии реального» [Каринский 2011, 100]. Но для сознания, по Каринскому, такая неопределенность не может быть первичной. Если в восприятиях по отдельности сознание видит признаки действительности, то последовательность восприятий можно признать отличной от объективной только после того, как у него появятся веские основания не доверять порядку своих восприятий как отражающему действительный порядок изменений. Каринский обнаруживает двойственность в кантовской трактовке объективной реальности. С одной стороны, критерием ее является связь с восприятием, с другой – внесение необходимой связи в представления посредством категорий. Каринский старается показать, что первое совсем не просто согласовать со вторым. Кант, «смотря по удобствам», в первом случае противополагает восприятие представлению как непосредственное свидетельство действительности, не порожденной субъектом, во втором рассматривает восприятия как модификации состояний субъекта, не имеющие объективного значения, пока они не будут связаны категориями отношения.

К сожалению, объем данной статьи не позволяет представить все проблемы, обнаруженные Каринским в кантовской трансцендентальной аналитике. Однако, как представляется, изложенного достаточно, чтобы увидеть: темы, поднятые Каринским, могут представлять значительный интерес и для современного кантоведения. Также хотелось бы выразить надежду, что критический анализ Каринского, представляющий собой в определенном смысле уникальное явление в истории русской философии, обратит на себя внимание историков русской кантианы и станет предметом специального обстоятельного исследования.